Игорь Губерман - Иерусалимские гарики

Под пение прельстительных романсов
красотки улыбаются спесиво;
у женщины красивой больше шансов
на счастье быть обманутой красиво.

Чтобы сделались щеки румяней
и видней очертания глаз,
наши женщины, как мусульмане,
совершают вечерний намаз.

На закате в суете скоротечной
искра света вдруг нечаянно брызни –
возникает в нас от женщины встречной
ощущение непрожитой жизни.

Женившись, мы ничуть не губим
себя для радостей земных,
и мы жену тем больше любим,
чем больше любим дам иных.

По-моему, Господь весьма жесток
и вовсе не со всеми всеблагой;
порядочности крохотный росток
во мне он растоптал моей ногой.

Болит, свербит моя душа,
сменяя страсти воздержанием;
невинность формой хороша,
а грех прекрасен содержанием.

Я прошел и закончил достаточно школ,
но переча солидным годам,
за случайный и краткий азарта укол
я по-прежнему много отдам.

Женщину глазами провожая,
вертим головой мы не случайно:
в женщине, когда она чужая,
некая загадка есть и тайна.

Живое чувство, искры спора,
игры шальные ощущения...
Любовь – продленье разговора
иными средствами общения.

Что я с молоду делал в России? –
я запнусь и ответа не дам,
ибо много и лет и усилий
положил на покладистых дам.

В сезонных циклах я всегда
ценил игру из соблюдения:
зима – для пьянства и труда,
а лето – для грехопадения.

Но чья она первейшая вина,
что жить мы не умеем без вина?
Того, кто виноградник сочинил
и ягоду блаженством начинил.

Я устал. Надоели дети,
бабы, водка и пироги.
Что же держит меня на свете?
Чувство юмора и долги.

Мужчина должен жить, не суетясь,
а мудрому предавшись разгильдяйству,
чтоб женщина, с работы возвратясь,
спокойно отдыхала по хозяйству.

С неуклонностью упрямой
все на свете своевременно;
чем невинней дружба с дамой,
тем быстрей она беременна.

Когда роман излишне длителен,
то удручающе типичен,
роман быть должен упоителен
и безупречно лаконичен.

Не первопроходец и не пионер,
пути не нашел я из круга,
по жизни вели меня разум и хер,
а также душа, их подруга.

В мечтах отныне стать серьезней,
коплю серьезность я с утра,
печально видя ночью поздней,
что где-то есть во мне дыра.

Соблазнов я ничуть не избегал,
был страстью обуян периодически
и в пламени любви изнемогал
все время то душевно, то физически.

Я знаю, куда сквозь пространство
несусь на тугих парусах,
а сбоку луна сладострастно
лежит на спине в небесах.

Есть женщины осеннего шитья:
они, пройдя свой жизненный экватор,
в постели то слезливы, как дитя,
то яростны, как римский гладиатор.

Думая о бурной жизни личной,
трогаю былое взглядом праздным;
все, кого любил я, так различны,
что, наверно, сам бывал я разным.

В очень важном и постыдном повинны –
так боимся мы себя обокрасть,
что все время и во всем половинны:
полуправда, полуриск, полустрасть.

Я давно для себя разрешил
ту проблему, что ставит нам Бог:
не жалею, что мог и грешил,
а жалею того, кто не мог.

Азартная мальчишеская резвость
кипит во мне, соблазнами дразня:
похоже, что рассудочная трезвость
осталась в крайней плоти у меня.

Меняя в весе и калибре,
нас охлаждает жизни стужа,
и погрузневшая колибри
свирепо каркает на мужа.

Непоспешно и благообразно
совершая земные труды,
я аскет, если нету соблазна,
и пощусь от еды до еды.

Мы гуляем поем и пляшем
от рожденья до самой смерти,
и грешнее ангелов падших –
лишь раскаявшиеся черти.

Предпочитая быть романтиком
во время тягостных решений,
всегда завязывал я бантиком
концы любовных отношений.

Спалив дотла последний порох,
я шлю свой пламенный привет
всем дамам, в комнатах которых
гасил я свет.

Я мыслю и порочно и греховно,
однако повторяю вновь и вновь:
еда ничуть не менее духовна,
чем пьянство, вдохновенье и любовь.

Люблю вино и нежных женщин,
и только смерть меня остудит;
одним евреем станет меньше,
одной легендой больше будет.

Если я перед Богом не струшу,
то скажу ему: глупое дело –
осуждать мою светлую душу
за блудливость истлевшего тела.

Мы вчера лишь были радостные дети,
но узнали мы в награду за дерзание,
что повсюду нету рая на планете,
и весьма нас покалечило познание.

Нас душило, кромсало и мяло,
нас кидало в успех и в кювет,
и теперь нас осталось так мало,
что, возможно, совсем уже нет.

Не в силах никакая конституция
устроить отношенья и дела,
чтоб разума и духа проституция
постыдной и невыгодной была.

По эпохе киша, как мухи,
и сплетаясь в один орнамент,
утоляют вожди и шлюхи
свой общественный темперамент.

На исторических, неровных,
путях заведомо целинных
хотя и льется кровь виновных,
но гуще хлещет кровь невинных.

Неистово стараясь прикоснуться,
но страсть не утоляя никогда,
у истины в окрестностях пасутся
философов несметные стада.

Я не даю друзьям советы,
мир дик, нелеп и бестолков,
и на вопросы есть ответы
лишь у счастливых мудаков.

Блажен, кто знает все на свете
и понимает остальное,
свободно веет по планете
его дыхание стальное.

В эпохах, умах, коридорах,
где разум, канон, габарит –
есть области, скрывшись в которых,
разнузданный хаос царит.

Множество душевных здесь калек –
те, чей дух от воли изнемог,
ибо на свободе человек
более и глуше одинок.

Зря, когда мы близких судим,
суд безжалостен и лих:
надо жить, прощая людям
наше мнение о них.

Всюду, где понятно и знакомо,
всюду, где спокойно и привычно,
в суетной толпе, в гостях и дома
наше одиночество различно.

Прозорливы, недоверчивы, матеры,
мы лишь искренность распахнутую ценим –
потому и улучшаются актеры
на трибунах на амвонах и на сцене.

Наш век устроил фестиваль
большого нового искусства:
расчистив алгеброй мораль,
нашел гармонию паскудства.