Александр Бутенин - Тени Петербурга. Стихи о городе

Адмиралтейства острым шприцем,
и Петропавловки иглой
с рождения я привит к столице —
прекрасной, чопорной и злой.

Надменный, томный Петербург —
сканворд из улиц, переулков.
Ты черен в сумерках и бур,
но так приятен для прогулки.

Воспринимаю город я,
как воду впитывает губка.
Дым, коромыслом городя,
меня сопровождает трубка.

Многоступенчатая биржа
между ростральных двух колонн,
богатства символ и престижа,
не отвечает на поклон.

Нева порой меняет лица,
свидетель – университет.
Нахалка, ей бы лишь пролиться
волною через парапет.

Загадочный в густом тумане
архитектурный сталагмит,
в подсветке желтой, как в пижаме,
Исаакий грузный мирно спит.

Кунсткамеры прозрачный глобус
в прохладе ночи запотел.
Перекурить решил автобус,
устав от человечьих тел.

Но мне его услуг не надо,
фонарные сочтя столбы,
иду, вытаскивая взглядом
людские лица из толпы.

Мостов изогнуты ресницы.
Мосты – смешные горбунки.
Весной под ними рыба мчится
с Невою наперегонки.

Хоть это корюшка простая,
а не какой-нибудь осетр,
мы вторим хору чаек стаи:
«За Петербург спасибо, Петр!»

Эй, друзья, так всю жизнь проспите,
развалились тут как моржи!
Я хочу говорить про Питер
только правду, ни капли лжи.
Этот город мне слишком дорог,
город грусти, тоски, тревог.
Где случайных знакомых – ворох,
и средь них ты так одинок.
Город каменный и бетонный
на фундаменте из костей.
Здесь накоплены грязи тонны
и всегда навалом гостей.
Этот город серого цвета
В нем холодного сердца гранит
позволяет гибнуть поэтам,
не спасает и не хранит.
Город звонкий и город гулкий,
перерезанный венами рек,
предназначенный для прогулки
по столетьям – из века в век.
Город чахлый, но столь надменный,
что лорнирует вас в лицо.
Кашель с насморком неизменны,
Как и сырость внутри дворцов.
Тут замена смеху – улыбки,
и всегда говорят на «вы»,
и не смоешь свои ошибки
ледяною водой Невы.
Если вас огорчил – простите!
Это приступ моей хандры.
Все, что я рассказал про Питер,
Позабудьте, будьте добры!

Говорю как о награде
(комментарии не нужны):
я родился в Ленинграде —
в лучшем городе страны!

В невском городе-ковчеге
нереальной красоты.
По одной из привилегий
с Ленинградом я на «ты».

И частенько спозаранку
прогуляться выйти рад.
Видел города изнанку,
знаю города фасад.

Плавал я в его каналах,
ставил сфинксов на дыбы,
обнимал (а их немало)
все фонарные столбы.

Прыгал с набережных в реку,
меж Казанского колонн
отказался с человеком
пить тройной одеколон.

В полдень я палил из пушки,
не жалея средств и сил.
На Дворцовой пел частушки,
сетью корюшку ловил.

Рыб прикармливал попкорном.
С оборота головы
меня слушались покорно
даже каменные львы.

Я в метро спускался чрево
и на шпили лазил ввысь.
Помню, пивом с подогревом
угощал мышей и крыс.

Пожинал поэта лавры,
разводил, сводил мосты.
В Александро-Невской лавре
записался в монастырь.

Ездил с кучей пересадок,
принимал фонтанов душ,
шавермой кормил лошадок,
голубей поил из луж.

Град величия и азарта
остро чувствую нутром.
С Пушкиным играю в карты,
трубочку курю с Петром.

Эрмитажу я – не всякий,
а, практически, родной.
И зовет меня Исаакий
влезть на купол в выходной.

Я знаком с архитектурой.
В прошлом – университет.
Мне в саду порой скульптуры
назначают тет-а-тет.

Этот город в моем вкусе,
я бывал и тут и там.
Иногда вожу экскурсии
по довлатовским местам.

Город стал мне добрым другом,
мной с рождения любим.
Пусть зовется Петербургом,
Ленинград – неистребим.

Обожаю милый Питер!
Я об Питер ноги вытер.
Нет, вернее, я их стер.
Он ухабливо остер,
он ступенчато неровен,
полон он Невозной крови,
кровельно и крышно ржав,
стенокаменно шершав.
Он слезливо-дождетворен,
озаборенно-соборен,
он кладбищенски осклепен
и скульптурно-барельефен,
палисадно-садовит
и фатально се ля вит.
Он оградно-парапетен,
магистрально трафаретен,
многомостово горбат,
он – мой папа, он – мой брат,
он мой близкий, он во мне,
он прекрасен при луне,
он трагичен без луны,
как и я, он ждет весны.
Безучастный и немой —
самый лучший, самый мой!

Ночь. Мосты разведены
(ну совсем как мы с тобой).
В ожидании весны
реют чайки над Невой.

Старый мраморный Palace,
чувств являя глубину,
сотней томных окон-глаз
Петропавловке мигнул.

Тихо дремлет Летний сад —
ни мольбертов, ни натур.
Он и сам, как будто, рад
отдохнуть от всех скульптур.

Поле Марсово во сне,
меч Суворова востер,
на кустах сирени снег,
в центре светится костер.

Еле теплится огонь,
воздух призрачно дрожит,
греют ноги и ладони
осовевшие бомжи.

Мойка силится Фонтанку
в этом месте смыть и смять,
пел тут чижик спозаранку,
кто-то спер его опять.

Инженерный мрачный замок
под луной бросает тень —
Тайн хранитель жутких самых
(пересказывать их лень).

Петр верхом (один из многих),
Конь – уставший и хромой.
Жаль зверюг бронзовоногих.
Не пора ли нам домой?

По Кленовой и Садовой
на Гостинку мы бегом.
Завтра нужно будет снова
прогуляться вечерком…

Шпиль Петропавловки, как штык,
вонзенный в тушу облаков.
Из золота отлитый клык,
сияет, видите, каков!

На крепость сверху бросим взор:
как черепаха или краб:
тут – «равелиновый» узор,
и «бастионовых» шесть лап.

Вон биржевой колонн оскал,
его в одной из катастроф
волнами ветер полоскал
в ростральном зареве костров.

Шкатулка Спаса-на-Крови,
как разноцветный леденец
на месте взрыва. С’est la vie…
А вот любимый мой дворец: