Array Коллектив авторов - Поэты и революция

Тяжело и не вдруг
уходила страна от разрухи,
и желанной надеждой
звучало короткое: «хлеб!»
Но уже потирал
в удовольствии ловкие руки
и жирком обрастал
предприимчивый дядюшка НЭП.
Озабочен одним:
никогда б не скудела кубышка!
– Эй, извозчик, плачу! —
и послушно бренчал бубенец.
…И служил на Сенной
у родни деревенский мальчишка,
плоть от плоти купца, —
на пороге судьбы
мой отец.
– На последних портах
пролетарий латает прорехи,
сыт идеей своей,
на субботник выходит, гляди! —
хохотали дядья.
Нечто жуткое слышалось в смехе,
и у Коли в протесте
душа замирала в груди.
Был страшнее, чем боль, —
не забудет мальчишка об этом! —
сыромятный ремень,
что гулял по спине горячо,
как расплата за флаг,
водружённый им над сельсоветом,
флаг, полотнищем алым
призывно толкнувший в плечо!
Ты за собственный выбор
один перед миром в ответе.
Ты прислушайся к сердцу,
почувствуй,
где правда,
где ложь.
Отвечая себе
на тревожном и свежем рассвете,
выбираешь дорогу,
которой по жизни пойдёшь.
И не зря молодым
Революция двери открыла,
за собой позвала,
новый мир утверждая в борьбе!
И сказал Николай:
– От свиного копчёного рыла
ухожу. О другой, настоящей мечтаю судьбе.
Злобно выла родня:
– Мы таких дураков не видали!
Ты без нас пропадёшь,
мы тебе не поможем, стервец!..

К старой маленькой ТЭЦ
прихожу на Обводном канале.
Сорок лет.
Это – жизнь.
Сорок лет здесь работал отец.
И когда я стоял
у открытой отцовской могилы,
и когда застучали
промёрзшие комья земли,
как священный завет,
как прилив несгибаемой силы,
честь и воля отца
навсегда в моё сердце вошли.
Есть великий закон:
в человеке главенствует совесть.
Не о брюхе пекись —
к настоящей тянись красоте.
И живи для людей,
об одном лишь всегда беспокоясь —
сохранить своё имя
и совесть свою
в чистоте!..

Мне дед по фотографиям знаком:
Спокойный взгляд, рука в бороздьях жил.
Был из крестьян, простым истопником
При Смольном институте он служил.

Что знал в своей нелёгкой жизни дед?
Умел бедой перетужить беду.
Но был Октябрь его рукой согрет
В семнадцатом, потрясшем мир, году.

О том высоко думается мне.
Но и сейчас кирпичный старый дом
Стоит на Петроградской стороне.
Здесь умер дед. Зимой. В сорок втором.

Судьбою человеческой велик,
В Победу веря свято и светло,
От холода он умер, истопник,
Отдавший Революции тепло.

Бьют минеральные воды фонтанами,
Брызжут целебными струйками рваными.
И Губернаторский дом, где вчерашнее
Спряталось Время за древними башнями.
Вдоль по аллее цветущей жасминовой
Шествуют дамы с глазами счастливыми.
Дом театральный с резьбой по карнизу
Люди, готовые к фото-сюрпризу
Щёки актёров-любовников выбриты,
Шляпы актрис, горностаем подбитые,
И капельмейстер сияет в ротонде,
И меценат бородатый в бомонде…

Стен монастырских целёхоньки зубчики,
Дети в матросках и в складочку юбочки,
В низкой коляске с «колёсами мельниц»
Спит безмятежно щекастый младенец.
Перебираю открытки я бережно,
Где ты, эпоха, далёкая, прежняя?
Старая Русса…
Ей не изменяться бы!
Год на открытках помечен…
Семнадцатый…

Храмов и святынь не пожалев,
Взвихрив гарь в просторище великом,
Каиновы дети, ошалев,
Будут упиваться русским лихом.

Путь, мостя костьми до зимних руд,
Чтоб добыть для домен адских пищу,
Даже с нищих подать соберут,
Выживших сочтут и перепишут.

По юдолям дьявольских утех
Ложь, как лошадь, проведут хромую,
Мучеников царственных и тех
Злом ошеломят и ошельмуют.

Может быть, весь этот бесприют
Принесла, упав, звезда Галлея?
И мальчишке ноги перебьют,
Праведной души не одолея.

Даже в безысходстве выход есть!
В святотатстве жительствовать тошно.
И взошли священники на Крест
Первыми, как пастырям и должно.

Те года, – потомок, не робей, —
Лишь в душе аукнутся-вернутся,
Памятку оставят по себе —
Мёртвые в гробах перевернутся.

Господь ещё, должно быть, с нами
Среди кровавых смут и торга,
Когда поправших божье знамя
Земля и мёртвыми отторгла.

Звезда над площадью – как выстрел,
И там, где стяг из крови соткан,
Не погребён, лежит антихрист
В избушке каменной без окон.

Лишь за то, что мы крещёные,
По законам божьим жили,
Нам удавочки кручёные
Заготовят в псовом мыле.

Казнь страшна не пыткой вычурной,
Не топорной смертью близкой,
Жалко, батюшка нас вычеркнет
Из своих заздравных списков.

Снеговой водой обмытые,
На полу лежим бетонном.
Притомились наши мытари,
В уголочке курят томно.

Мы уходим в небо.
– Вот они! —
Закричат псари вдогонку.
И по следу псы да вороны —
Наш эскорт до алой кромки.

Я не плачу, мне не плачется —
Запою у края тверди.
Исполать тебе, палачество,
За моё презренье к смерти.

Мы лежим в земле.
Жнивьё
По краям погоста.
Помню: словно вороньё,
На селе матросы.

До утра рядил ревком,
Утром за обозы
Нас поставили рядком —
Битых, божьих, босых.

Треск от выстрела, другой…
Вразнобой, не скупо.
Покачнулся голубой
Церкви нашей купол.

Полон алою слюной
Рот, и привкус солон…

Прокатилось шестерней
Времечко по сёлам.

В России снова Бог распят,
Лесину выбрали сырую.
То гегемон, то супостат,
Сменив друг друга, озоруют.

Другими стать не сможем мы.
Сад вымерз, поле одичало.
«Не зарекайся от сумы» —
Вполне реально зазвучало.

Когда входил я в нищий круг,
Снежок над папертью кружился…

Уже мой самый близкий друг
В могиле ранней пообжился.

Это ж надо так влюбиться,
Разорвать безвестья клети,
Чтоб в таком краю родиться
И в такое лихолетье!

Даже родинка в предплечьи —
След стрелы на теле предка.
Говорят, что время лечит,
Остаётся всё же метка.

Мы другой судьбы не чаем,
Хоть беду, как зверя, чуем.
Этот выбор не случаен
И отчаянностью чуден!