СВЕТЛАНА ЛЕОНТЬЕВА - Воздух Атлантиды

Глаголь, народ мой, обо всём глаголь!

В музее Пушкина в снегах струится площадь.

Глаголет каждый камень, город, роща.

О, мне вот так бы выглаголить боль!

Когда я в «Скорой помощи» – поёт

стихами Пушкина моя кардиограмма.

Она глаголет веще и упрямо.

Глаголь, глаголь, в глагол вмести быльё,

весь задыхающийся ритм мой, брызги света

из неубитых строк убитого поэта.

И «Скорая» меня везёт, где площадь.

Аттракцион. Детишки. Мамы. Лошадь.

Глагольны все! Глагола остриё

впивается мне в жемчуга предсердья.

Ни встать. Ни выдохнуть. Ни выхаркнуть. Ни сесть мне.

И Белым морем город мой плывёт,

а пред глазами русский весь исход

от расселенья руссов, арий, скифов

и Гавриил Романовича мифы.

Глаголь. Глаголь! Вопит во мне народ.

И закипают самовары медные

в моей груди всерусскими победами.

Морошку, клюкву, яблоки и мёд

подкладываю между я беседами…

А после, после, Боже, с пистолетами

дуэль на Чёрной речке. Падай, свод

теперь в любой глагол. Рифмуй глаголы.

Нет дела никому до высшей школы,

до высшей сферы, млечного пути.

Могу сказать одно: «Поэт, прости,

разверзший небо до земной кости,

до раны!»

Все молчите вы доколе.

Лишь истинному можно так глаголить.

Лишь подлинному в нашу Русь и вдоль.

Ты почивал? Вставай, поэт! Глаголь!

***

Всего два дня, а, кажется, все сто.

Так медленно восходит солнце в Нижнем!

Так полнонебно! Пушкина пальто

немного запылилось. Знойно-рыжий

луч на окне. В гостинице, вот здесь

в её котле, в её глубоком чане

вы, барин, барин, просто почивали.

А нам как быть? Откос, овраги, съезд

кидаются с размаху под колёса.

Не быть поэтом это разве просто?

О, правда ли, как под ружьё не лезть?

О, правда ль, не давиться чтоб тоской?

О, правда ль, не вмещать в груди, чтоб город?

Коль умираю каждою строкой,

занёсшей надо мною жаркий молот.

Наверно, лучше не поэтом быть,

о, кто бы научил – не быть поэтом!

Вот здесь в гостинице – два века лишь ходьбы –

был Пушкин в день сентябрьский, в бабье лето!

И в ночь сентябрьскую. Так долго почивать

ужели сладко? Солоно? Рябинно?

Широкая, старинная кровать,

и в доме пахнет ягодой, малиной,

бараньим жиром, луком, чесноком,

тулупом из овчины. Плачут дети

у ключницы. Мы позже козырнём

тузом и дамой пик. Поэт в ответе

за этот Божий и предБожий мир.

За христианский, до языческий, до звёздный.

Но здесь, в гостинице – гусаровый мундир,

но здесь в гостинице – в слова спекались слёзы.

Но здесь, в гостинице, как в чреве расписной

кометы Галилея век от века,

стекало, проникало, словно в пекло

в её огонь тугой, огонь сквозной.

Я много раз бывала в городах

различных и в гостиницах бывала.

Но сердце чтоб выламывать вот так

и город, чтоб держать кипящий шквалом,

ах, нежалеемый, вы пожалейте, что ль!

Истерзанный, вы не терзайте, что ли!

Всего два дня…но жизнь, но смоль, но боль,

о, Господи, иной не надо доли!

***

Я – дочь трудового народа. Клянусь!

Быть. Сбываться. Отстаивать. Защищать!

Мою святую чистейшую Русь.

Её распрекрасие. Стать. Благодать.

От этой злосчастной пустой демократии,

от волчьего щёлканья мин на полях,

на горле, от этих когтей грубых, сжатия,

клянусь, что не дрогну! Не сдамся в боях.

Все плахи – на вынос. Штыки все – на вылет.

Чего вы твердите, что мантру, враги,

что вспороты наши Икаровы крылья?

Что в наших раненьях не видно ни зги?

Что в наших сказаниях – лишь темень небесная.

Ни тьма – а высоты!

Ни темень – а свет!

По-вашему лишнее и бесполезное,

ненужно цветастое, пропасть над бездною,

и что нас – вселенских, Атлантовых – нет.

Как Китежа нет. Атлантиды. Бореи.

И что за страна эта – дивная Русь?

Что ищет во всём справедливость? Роднее

нет поисков. Нету пыльцовей, хмельнее,

я – дочь трудового народа, клянусь

что было из шёлка, из алого ситца

полмира. Полцарства. Жди парус, Ассоль!

Жги –

Русь очерняющих, грязных страницы!

Историю нашу порочащих. Спицы

вставляющих в рёбра! Орущих «jawol»!

Я – дочь трудового народа. Я – соль.

Мой дед был замучен, истерзан в концлагере,

а бабушка с голода пухла в Сибири.

Мы верили в лучшее, ибо мы – факелы.

Мы больше. Мы выше. Мы ноевей. Шире.

Спасительней мы. И творительней в мире.

Запомните наши учения русского!

Уроки истории. Правды. И мускулов.

Ботинок Хрущёва, покажем, мол, кузькину!

И, вправду, клянёмся! А вы целым миром,

как будто борделью, как будто трактиром

хотите, безумствуя, править сквозь космос.

Не будет по-вашему. Нет.

Мы клянёмся!

***

Пока птицы, рыбы, лисицы вымирали, как вид,

пока мы ели птиц, рыб, лисиц, как котлеты.

Посмотри, как земле хорошо, не болит, не свербит,

посмотри, как без нас ей, как солнечный мир фиолетов!

Камни, скалы и ветер. О, только не надо мне лгать.

Ибо чувствую ложь. Не помогут ни стены, ни двери.

Хорошо всем без нас! Этим рощам, лесам и лугам,

даже вымершим видам животных из прерий…

Понимаешь, мне было так больно – убитой от чувств

оттого, что тебя не увижу. Теперь все не видят!

Словно в сердце впаялись осколки миров – слышу хруст,

словно сердце несёт на ладонях, пророча, Элпидий.

Словно мне нано-чип по ошибке внедрили не тот,

с каждой нотой я глохну Бетховенской лунной сонатой,

словно как Микеланджело я отираю свой пот,

чтобы камнем кричать неотёсанным, камнем горбатым.

Словно в мысль о тебе мне внедрили незримую боль,

чтоб пыталась не думать, коль видеть не надо пытаться,

н не только к тебе, за пределом тебя – всё любовь,

измеряемая в излучении сверх радиаций.

Измеряемая в децибелах Вангоговских, пазух ушных,

никакой антидот не поможет, былина, загадка, потешка.

Ну, бывает же так: твоя мама, любовница ли позвонит,

а ты им вопреки говоришь, как орёл или решка,

что мы сбудемся. Что мы друг в друга насквозь проросли

в вымирающем мире, где всё апокалипсис сразу!

Ты, который по пункту телесно отъятый, вдали,

в остальном весь со мной. И поэтому, милый, ты спасся!

***

К моему лицу так плотно приросла маска!

Как будто на Лермонтовский «Маскарад» иду, приглашённая в дом Энгельгардта.

Собрались почти все: Баронесса, Шприх и Арбенин негласно,

и проиграна карта.

И когда разрешат маски снять – я сдеру с лица кожу

и увижу, что множество мной заменили! Красивые лица,

розоватые щёки…и люди стройнее, моложе,

у меня лишь останется право в гримёрке садиться.

Все мы – мистеры икс в магазине, на улице, в лифте,

выражение глаз однозначно: ни силы, ни воли, протеста.

Семинебна реальность. И воздух настоян на спирте.