Максим Замшев - Исповедальная пора

Пушкина пережил на восемь,
Лермонтова – на много,
но так никем и не стал.
Такую длинную осень
я не просил у Бога,
но он мне её дал.

В комнате, что повернулась ко мне спиною,
А календарь прошлогодний чему-то рад,
Он ведь не знает, что станет потом со мною,
Он ведь не знает, что край для того и край,
Чтоб за него зайти…

Бессонница. Гомер.
И ничего не надо.
Но снится Мандельштам у жизни на краю.

Петербург наступает, как интеллигентное войско,
Чтобы пленные знали, что их отпускают обратно.
Я иду по Фонтанке….

Вот постамент, вот тумба,
Что-нибудь с них возьми…
Жизнь, как пустая клумба,
Вытоптанная людьми.
Тянется день вчерашний
К нам из последних сил.
Мне ничего не страшно,
Я ведь тебя любил.
Пальцы теряют цепкость,
В воздухе – дух белья.
Если что было ценным —
Это любовь твоя.
Режешь так звонко дыни,
Что ничего не жаль.
Смерть исчезает дымом,
Лёгкая, как вуаль.
Может, и жили б складно,
Но впереди – мечта.
Прошлого нет – и ладно:
Клумба стоит пуста.

Жизнь – труба, предостаточно сажи в ней,
Трубочиста черно естество.
От последней любви не откажешься,
Потому что за ней ничего.
Потому что за гранью прощания
Сединой сиротеет висок,
Потому что мои обещания
Превращаются в мокрый песок.
Потому что когда ты стараешься
Сделать вид, что тебе всё равно, –
Облака уплывают в Сараево,
Чтоб боснийское выпить вино,
Чтоб хлебнуть за здоровье эрцгерцога,
За здоровье Гаврилы, за всех,
От последней любви не отвертишься,
Потому что уныние – грех.
Жизнь – труба, вылетай в неё, молодость!
Если некому будет отмыть –
Я схвачусь за серпы и за молоты,
Чтоб умерить вчерашнюю прыть.
А потом, возле церкви, на паперти,
Положу, в чём нуждался сильней.
Пусть в Сараево сербские матери
Исчезают из сонма теней.
Жизнь – труба. Предостаточно сажи в ней.
Трубочисты меняют бельё.
От последней любви не откажешься,
Даже если черёд не её.
Даже если она бестолковая
И чужой захлебнулась виной.
До войны было платье как новое,
Но состарилось вместе с войной.

Булочная работала до восьми.
Предлагали кофе, к нему ром-бабы.
Принеси меня обратно и вознеси.
И тогда бы я бы… тогда бы я бы…
А кассирше было семнадцать лет,
У неё жених в химвойсках, и это
Заставляло меня не смотреть на свет
И давиться кофе… Не помню, Светой
Или Аллой её называла мать.
Я давал ей рупь, дожидался сдачи,
Надо было что-нибудь ей сказать,
Но в другом районе жила удача.
Этой булочной нет, да и дом исчез,
И страна пропала, где юность комом,
Где сердца проверяли всегда на вес,
Каждый раз удивляясь, что невесомы.
Принеси меня обратно и вознеси
Не на крест, а на дерево, в листьях – сила.
Булочная работала до восьми,
Больше ничего не происходило.

Из казарм доносилась побудка,
У троллейбуса вымерзло дно.
Очень холодно было и жутко,
Безнадёжно раскрылось окно,
Понимая, что некому мёрзнуть,
Что мороз не сильнее огня,
Что небесную азбуку Морзе
Расшифруют теперь без меня.
Очумелые тёти и дяди
Затевали рискованный флирт.
Пировали в подвале бродяги,
Разливая кладбищенский спирт.
Ничего от слезы не промокло,
Но морщин перепуталась вязь.
Лишь собаки дышали на стёкла,
На свои отраженья дивясь.
Я пропал в этом дне, растворился,
Даже пятнышка нет на стене.
Не хотел я, чтоб он повторился,
А теперь он смеётся во мне.
Не изжить молодые потуги
И болезненный трепет земли.
Постарели друзья и подруги,
Псы подохли, солдаты ушли,
За границу подались соседи,
Что горело – сгорело дотла.
Ты сказала, что утром приедешь,
Я всё думаю – вдруг соврала?

Жаль, меня ты не полюбила
Даже летом, когда жара.
Ты терялась в своих глубинах,
Пропадала в них до утра.
Я хотел бы с тобой, но время
Торопило за шагом шаг.
Я не слышал твоей свирели,
Только топот стоял в ушах.
Всё затоптано. Дни и ночи.
Мандаринная кожура.
Жаль, любила меня не очень
Даже летом, когда жара.
Одеяло твой запах держит,
Даже волос ещё найдёшь,
Но спокойно, как самодержец,
За окном разместился дождь.
Будет воронам повод каркать,
Свечка дёрнулась на ветру.
Ты гуляешь по Монте-Карло,
Ты играешь свою игру,
Не болельщик я и не зритель,
Я не прежний и не другой.
Я лишь памяти укротитель,
Ставший преданным ей слугой.