Сергей Калашников - Тритон

Но Кто-то огромный и добрый
целует в горячие веки,
как будто вот-вот – и с утробой
простишься своею навеки.

В тот день, в который Йозеф К.
недораспробовал свой завтрак
и Пушкин выводил, что «ах, как
напрасна жизнь и далека»,

вам дверь откроет фройляйн Эльза,
чья плотоядная душа
распахнута почти донельзя —
но до чего как хороша!

А после в яме котлована,
второй сворачивая штоф,
твердить «убог мой дар» упрямо
поверх разросшихся голов.

И дальше в искреннюю темень
нетвердой поступью ступя,
вдруг воспоследовать за теми,
что заждались давно тебя.

На третий выкарабкиваюсь я,
и кажется, что тащишься гурьбою
с самим собой. И собственным дыха–
нием захлебываюсь я перед Тобою.

Стучит в ушах. Архангелов размах
мерещится цветными плавниками.
И падает куда-то в пах
и ухает почти в гортани – камень.

Теперь – куда? Осевшее нутро.
Смеркается. По-мартовски рассыпчат,
как черный снег, язык во рту. И то,
что я и есть, что из меня же вычтет

в халате белом человек – к стене —
тупым ланцетом – потно прислонилось —
и грубым швом заштопает – и не
пока еще оно остановилось.

Твой темперамент позволил Тебе сочетать
изобретательность и беспомощность
в личной жизни.
Ты требуешь силы и ловкости —
я возвращаю стыд.
Твои заповеди – уроки хороших манер
за столом в гостях. Ведь кто-то буквально
их понял и больше не ест свинину —
руками.
Или Твоя телесность: она везде,
а я как маленький мальчик Кафка.
Помнишь, как я скулил?
Но Ты научил словам —
не помню, какое же было первым.
Потом Ты медленно устранился.
Я слышал, что у Тебя неврозы, а сердце —
гласит скороговорка – нужно беречь.
Ты больше не куришь, но, согласись,
без дыма
нет и огня. Ты больше не пьешь вина,
но я знаю, где спиваются за Твое здоровье.
Что, разумеется, не упрек, а – факт.
Ты постарел, путаешь дело и человека:
дело сбивает с толку, человек раздражает слух.
От Тебя теперь часто слышно:
«Поступай как знаешь, ты —
совершеннолетний».
Мы обоюдно беспомощны – Ты и я.
Стало быть, по образу и подобию… Видишь,
я не очень хороший, но все-таки честный сын.
Да и Ты, согласись, сохраняешь
мне жизнь (лишая
ее тем самым смысла), хотя
мог бы стать отчимом или тестем.
И поэтому, чем старше я становлюсь,
тем больше занимаюсь самооплакиванием,
заботами о самом себе.
Зачем Тебе мое сочувствие или помощь?
Или, скажем, признательность? Все это
слишком шумно, немножко нелепо, похоже
на эсперанто – а я стесняюсь Тебя тревожить
суетным чувством счастья.
В детстве я хотел быть похож на Тебя,
но восхищаться Тобою мне помешала —
робость.
Как и мне, Тебе свойственна необязательность:
Ты везде и нигде, и пастух и стадо,
дождь в аквариуме, ветер в осеннем поле.
Но иногда я поглядываю наверх, в то
место, где предполагаю Твое присутствие —
и, поверь, без корыстного интереса: просто
чтобы встретиться, что ли, взглядом —
преданным, как у собаки. Но теперь
Тебя чаще встретишь в газете (раздел
рекламы); размер дивидендов
и котировки акций,
сотрудничество на выгодных условиях —
все это
не предприимчивость, а девальвация. Но,
в отличие от меня, для Тебя
не имеющая убийственных последствий.
Ты по-современному беззаботен.
Я же – нет. Я, можно сказать, женат.
И удачно. И даже готов к отцовству.
Хожу на рынок и не смущаюсь кухни,
учусь не жалеть себя, хотя пока
это похоже на самоутверждение
за чужой счет.
Теперь я все больше кругом виноват,
даже с глазу на глаз – и я стал избегать
всего, что хотя бы отдаленно
напоминает мне о Тебе, стал уклонистом.
И если стишки – пускай и ложный,
но выход,
то я убит при попытке к бегству.
Наконец, это мое письмо
для Тебя лишнее беспокойство.
Но только здесь Ты и сохранился.
Надеюсь, что
чистописание тоже включают в счет.
Итак, за Твое – все еще хоть куда! —
здоровье. Думаю, скоро увидимся. Без
обратного адреса. Главпочтамт.
До востребования.

Но не горжусь семейным сходством
ни с матерью и ни с отцом.
Мы пробавляемся сиротством
меж тех, с кем ближе всех живем.

Прости, жена! Ты тоже мужа
все время просишь не о том.
Он – высыхающая лужа,
но догадаешься потом.

А всех жалчее детство сына.
Расти, беспечное дитя.
Я вас любил, урод, скотина,
ничем обидеть не хотя.

За стенкой плачут чьи-то дети,
свои – сопят себе в кровати.
Не потому ли, что на свете
ты всех, наверно, виноватей.
Нет, не несчастней, а – счастливей,
но вытерпеть умей и это.
Быть простодушней, говорливей
не слишком трудная примета.

Не потому ль, что этот город
засел в обугленных печенках,
что он продолговат и вспорот…
А эта ржавая речонка,
что даже не впадает в море,
волной волну переминая
и ни о чем с собою споря —
не протекает здесь иная…

Ведь поощряют жаркий опыт
крупнопанельные строенья.
Не потому ль, что праздных хлопот
милей стократ стихотворенье.
Не потому ли, что отсюда
рукой подать до Роттердама.
На шутку так похоже чудо,
и эта улица – на яму.

Вынашивай сердечный приступ
за куревом и хлебом с водкой —
такой же радостной и быстрой,
как стих, рожденный носоглоткой.
Не потому ли, что измена
себе и дару – невозможна
(неисчерпаемая тема,
но все же будем осторожны).

И в жизни нет таких трагедий,
которые не станут проще…
Вот Кушнер на велосипеде,
и жидкий скверик, дождик тощий…
Не потому ли, что не важно,
какой сегодня день, какая
погода ласково и влажно
листве свежайшей потакает…

…А вот обращения к раю и аду,
в стихах попадаясь то порознь, то вместе,
смущают меня, вызывают досаду.
И дело не в том, что в означенном месте
нам всем оказаться придется в итоге —
по собственной воле скорей,
чем невольно —
они не о жизни, они не о Боге,
а сами в себе и собою довольны —
зиянья, лакуны, пустоты, проколы,
которых не в силах заполнить живущий,
читающий, пишущий, их протоколы
послушно и точно как будто ведущий.