Сергей Калашников - Тритон

Вот стол. Окно. За ним – деревья
вросли в окученное небо.
И кажется, что сам теперь я
пророс – противиться нелепо —
в него, с самим собою споря
меж этих обморочных строчек.
И тонкой разницы меж горем
уже и счастьем среди прочих
трудов не вижу я, вслепую
перебирая то и это,
пока не требуют такую
жизнь беспричинную к ответу;
пока нездешняя всей кожей
прохлада чувствуется, что ли…
Стихами обернулась, боже!
А если так, не все равно ли
куда нам плыть ?!
Куда угодно!
В любую сторону, покуда
попутный ветер и свободно
слова подобраны для чуда!

Набеги облаков – на зрителя – из рамы.
Дорога ли, река – стремящиеся вдаль.
Картинка проросла из монохромной гаммы.
Расправленный ландшафт с ней справится
едва ль.

Истоптанный снежок. Лед – под ногою —
стоек.
И зренье уж давно дыхания ровней.
Как время убежать от собственных построек —
избавиться пейзаж стремится от людей.

Из комнаты пустой, бессонной и отвесной
уже рукой подать до сумрачной звезды.
Собаками в снегу подобраны следы.
Разверзнется вот-вот белесый рай словесный…

Отхватим зиму в старой куртке
среди пятиэтажных стен,
глотая кофе и окурки.
Еще не худо. Не совсем.

Не спи. Не спится. Сну покуда
не разжимай надежных век.
Там черная стоит остуда
на белой – скатерти – как снег.

Хрустит надкушенная ветка
морозцем, словно карамель.
В соседнем лестничная клетка
зияет доме, и котель–

ная трубит, трубит. Светает,
но как-то как бы изнутри.
И на бумагу облетают
уже снежинки: раз, два, три…

Из крана капает водица,
и тянет из оконных дыр.
И вот – нахохленная птица
сидит и перьями тр-тр.

…A в парке городском напрасно
деревья стригли наголо.
Я жил тогда – и ежечасно
стихотворение могло
вспорхнуть на ветку.
Как ни странно,
там до сих пор в густой тиши
всплывает шелест беспрестанно
листвы взволнованной.
Шурши!

Вот и осень – очиним перья.
Влажным скрипом проворно дыша,
узнаю о себе теперь я
все, что знала допреж душа,

отчего заходилась в кашле
летом потным ее листва.
Но уже не припомню даже
с нею я своего родства,

не узнаю. Купаться не в чем
взгляду, брошенному в окно.
И от веточек тонких резче
он становится. Глубже дно

тонкокожее лужиц блеклых.
С водопоя бредут стада
волокнистые, и на стеклах
проступает с утра вода.

А из сизой небритой тучи,
закрывающей пол-лица,
смотрит первой звездой мигучей
твой Лелеятель – несть конца.

И, запутавшись в путах ветвей,
дышит осень уже снегопадом.
Облака, опрокинувшись в ней,
пахнут будто бы самосадом.

А словам в прошлогодний пора
перегной, отделяясь от тела.
Превращается почва, сыра,
так в себя самое то и дело.

И листва, вспоминая о ней,
отправляется в лужи топиться —
потому что чем ночи длинней,
тем от них ничего не добиться.

Потому что чем глубже был вдох,
отстоявшийся в горькой гортани,
тем отчетливей выдох и Бог —
и Его очертанья в тумане.

Набухшая пятится осень
в полуоблетевший словарь,
который прекрасен, несносен
и нежен, пока не январь.

Прилежно в иные пределы
она истощенную нить
все тянет. И нечего делать,
и до смерти хочется жить.

И кажется: острый и скользкий
в гортани набившийся дым
и слаще, и горче «Посольской»,
доставшейся тем вон троим.

И мнится, что ржавые флаги
развесили вместе и врозь.
И воздух, прилипший к бумаге,
пронизан дождями насквозь.

Все правильно, все поправимо.
И жизнь, как и те облака,
беспечно проносится мимо
и невыносимо легка.

Почти ноябрь. Листва еще нет-нет,
но кое-где не обратилась в почку.
Лежит, раскрыта, книга-пистолет
и карандаш, похожий на заточку.

Который день в разорванном окне
цветет герань бессмысленно и тупо.
А во дворе два молодца: оне
несут пенал из бархата для трупа.

Короткий день. В подъезде полумрак
в четыре вечера. А вылезешь в аптеку:
то белым хлебом угостишь собак,
то сигаретой – просто человека.

То улыбнешься как бы невзначай
своей студентке возле магазина.
А ближе к ночи – водка или чай,
чтоб не уснуть, когда над нами – мимо —

над головой, бесцветно шелестя,
речные птицы машут плавниками,
куда-то к югу плавно уходя —
в иную жизнь, покинутую нами.

Куст высох – мертвому, припарка
зачем ему слепого солнца?
И на углу скупого парка
топорщится он под балконцем
моим, куда я на минуту
и вышел покурить всего лишь.
Стоит раскинувшись, как будто
подозревает: не уволишь
его, не пересадишь даже
куда-нибудь. Зачем? откуда? —
едва живой, а все туда же! —
в нем эта прелесть, это чудо?!

Не-лист-не-бабочка моргает
внутри пустот его упружных,
и тщетно ветер помогает
ей, тощей, выбраться наружу.
Глядит как будто бы моими
на самою себя очами!
О, как же помыслы все мнимы!
когда случайно повстречаем
взгляд этот пристальный, что в ветках,
в упор мигая, копошится.
Душа живет в таких же редких
ветвях – и выпорхнуть боится.

Мой кухонной утвари дом
и комнаты честного хлама!
Уж мебель – сдвигая с трудом —
ни в сказке сказать, ни пером —
и та непременно упряма.

Трехстворчатой мути окно.
И лаковый облик толстянки
не полит дня три, и давно
вода пересохла в жестянке

кошачьей (пройдоха, попьет
из раковины на кухне).
Не то что упадок, но вот —
вот, кажется, все это рухнет.

И как ни старается глаз
тряпья обезвреживать пряди,
порядок привычный он раз
возводит по нескольку на день.