Сергей Калашников - Музыка напоследок

Этот день задыхается – вряд ли от счастья.
Я с трудом ему поднимаю вежды.
И в душе моей, в ее светлой части,
не осталось нежности и надежды.
Воздух сузился – не прорастет ни слова
из него никак. И молчат чернила.
И стоит тоска, не уходит снова —
потому что очень меня любила.
Остывают крови осенней токи.
Цепенеет сердце. Мерцает влажно
взгляд прощальный.
Но вот наступают сроки —
и дневные звезды тускнеют даже.

Когда поодаль медленно стоят
неверные осенние морозы,
и, влажные еще, деревья спят,
а сердце ищет умной прозы, —

в тепле утробном труб и батарей,
в растительном и волокнистом мраке
оранжерейных комнатных ветвей
я, в окруженье кошки и собаки,

вдруг смутно ощущаю: до чего
тела дремучи наши, как и души
темноголосы все же, от всего
в себя свернувшись, облы, неуклюжи.

О, как они беззвучны и хрупки,
как соприродны жизни полутемной,
бескрылы, полумглисты – вопреки
Его любви, безадресной, бездомной.

Зима испытывает твердь.
В лучах медлительного света
спускается снежинкой смерть
на пропись русского поэта.

От власти руки уберечь!
Но наледь покрывает крыши.
Глухонемая эта речь
еще торжественней и выше,

когда полночная пора
сопровождает голос кроткий.
И вот закончилась игра,
как выстрел – гулкий и короткий.

Вокзал. Урюпинск. Ночь. И рельсы
здесь обрываются. Конец.
Скажи мне что-нибудь, о если
я жив еще. Я – не жилец.

Звенит мороз. Пустует площадь.
Под фонарями светло-пег
позавчерашний снег. На лошадь
похож понурый человек

в окрестной мгле. Свежо, прохладно.
Мертво и холодно. Патруль —
не закурить ли мне? – обратно
идет. Склонившийся на руль

таксист задремывает. Вспышка
ладони светом озарит
и два лица. – Прощай, братишка! —
так скажет местный мне бандит,

воткнув «перо» на «денег нет».
И остановится картинка,
и все, что видно, – два ботинка
и запрокинувшийся свет.

Подонка нет на самом деле.
Но пусто так, что должен быть —
чтобы никто не знал о теле,
за что могли его убить.

Напьемся в дым, закусим снегом
и, протрезвев, сойдем с ума,
чтоб по утрам заняться бегом
трусцой – подумаешь, зима.

Но только это все пустое:
молодцеватый парадиз.
Честнее – на карачках стоя,
и лучше – если мордой вниз:

в слезах, в сугроб. Губа до крови
разодрана, песок в зубах.
Теперь ни водки, ни любови.
Херово так, что просто «ах»

не выдохнуть. И жизни жалко,
как расфуфыренную б…
Я помню, кто я. Жарко, жарко.
И не хотелось умирать.

Стеклянную емкость вливаешь
откашлявшись куришь табак
и то не всегда понимаешь
что что-то случилось не так

что в выстланном этом устое
обидой уже не одной
не счастья скорее достоин
изгнанья и смерти самой

что тщетную птичью квартиру
насквозь проницаешь почти
лишь книги стоят по ранжиру
любую из них перечти

свисает кусками известка
розетка им кажет кишки
а сам он из грубого воска
и в горле слова вопреки

и что там да как-нибудь все же
потом не сегодня уйди
а красное бьется под кожей
и булькает в мертвой груди

Не помню, с кем сидел в обнимку,
как в рот вливалася отрава.
И все казалося с овчинку
мне небо – так же кучеряво.

И в общем как-то бесполезно
пытаться встать и выйти вон.
Другие песни и «железо»:
CD, а не магнитофон.

И этот воздух бездыханный
сомкнулся где-то надо мной —
деревооловостеклянный.
Еще, пожалуй, по одной…

Из этой тяжести недоброй
кусков на звезды натолочь
уже попробовать не пробуй —
а лучше рифму приурочь,

чтоб здесь сошлось стихотворенье —
где грустно, глупо, горячо.
Я помню каждое мгновенье
и за него отдам отчет.

Бывало, я порой незрячей
тащился восвояси прочь
и пробовал губой горячей
на вкус увесистую ночь, —

но и тогда, не вовсе трезвый,
с какой-то дурой на плече,
я улыбался бесполезной
улыбкой радости вообще.

Фосфоресцировали фары
летящих изредка авто.
И я – не молодой, не старый
и, в сущности, совсем никто —

был счастлив так, как только может
быть счастлив всякий человек.
И другом редкий был прохожий,
и эта женщина – навек!

И льнул язык к моей гортани,
горело горло, как в аду,
и я, почти смертельно ранен,
твердил себе: не упаду!

О том не может быть и речи! —
и падал, и опять вставал.
Я полюбил такие плечи!
такие губы целовал,

такую музыку услышал,
что никогда, нигде, никак
не заглушить её! – и вышел
за этой музыкой во мрак.

Я вышел ночью на мороз
один из лиственного сруба.
Трещал стволами ломонос.
Стояли снизанные грубо
иглой сосновой три звезды,
четыре, пять – и так без счета.
В ведре барахтались воды
куски промерзлые. И что-то
мешало спать, искрясь в ночном
хрустальном воздухе дремучем.
Я обошел снаружи дом.
Похрустывали ломко сучья.
Мерцал окурок в тишине
неописуемого сада.
Не надо помнить обо мне
и забывать уже не надо.
Когда-нибудь и я про ту,
про эту жизнь свою узнаю:
как выглядит она отту —
да, теплая еще, живая —
когда над нею, как врачи,
все в белом, ангелы с трубою…
И на щеке моей почти
слеза становится звездою.

На третий выкарабкиваюсь я,
и кажется, что тащишься гурьбою
с самим собой. И собственным дыха–
нием захлебываюсь я перед Тобою.

Стучит в ушах. Архангелов размах
мерещится цветными плавниками.
И падает куда-то в пах
и ухает почти в гортани – камень.

Теперь – куда? Осевшее нутро.
Смеркается. По-мартовски рассыпчат,
как черный снег, язык во рту. И то,
что я и есть, что из меня же вычтет