Владимир Бойко - Ретро. 64 стихотворения

И весело топчут иуды
заветные наши цветы.
Откуда, скажи мне, откуда
спокойствие в ликах святых?

Предел этой вечной дороги
неведом пока никому,
но, сбитые в кровь, наши ноги
упрямо шагают сквозь тьму.

Ведь здесь, в заповедной отчизне,
под зноем, пургой и дождем,
дорога дается от жизни,
и мы непременно дойдем.

Стены, газоны,
смена сезона,
тает усталый снег,
в телепрогнозах —
сильные грозы,
синие грезы для всех.

Пусто и пресно,
ныне и присно
стынет заката медь,
густо-седая
ночь оседает,
чтобы к утру умереть.

Стих вне сезона
кистью Сезанна
водит по мостовым,
в слове-сезаме
льется слезами
млечный и уличный дым.

Тянутся нити
снов и событий
в быструю ткань бытия —
ночи повозка
мчится по воску,
мог бы забыть и я.

Может быть, завтра
вспомним внезапно
наши ночные шаги.
Жаль, что светает.
Снег не растает.
Губы коснутся щеки.

В сладкие сумерки нырнуть,
стать серенадой,
синей звездой высвечивать путь
в сумраке ада.

Пару продажных истин распять,
перед огнем склониться
и наблюдать, как катится вспять
времени колесница.

Строки никем не читанных книг
провозгласить в веках
и удержать раненый крик
в сильных руках.

Мчитесь, кони, мчитесь, привередливые.
Медлить незачем, когда выходит срок.
Нынче дни пусты и неприветливы,
нынче ночи – горечь между строк.

Струны, пальцы, лица, гриф ореховый,
бег коней, стремительных и гордых —
мы сыграем самый скорбный реквием
на гитарных сбивчивых аккордах.

Больше баньку не топить по-белому,
на волков окончена охота,
и по городу осиротелому
ходит траур в это время года.

Копошатся крысы в канцелярии,
даже в церкви всё не так, как надо.
Сорваны и скомканы сценарии
образцовой соцолимпиады.

Собирайтесь на Таганской площади,
барды, дипломаты, бедолаги —
над Москвой густой закат полощется,
и Россия приспускает флаги.

Смотрят интуристы в изумлении,
смотрит обалдевшая милиция,
как встает столица на колени,
чтоб за упокой души молиться.

Песня – не перо, но тоже колется,
словом тоже можно крепко бить.
Русский Гамлет не терзался комплексом,
отвечая однозначно – быть!

Иноходец не сходил с дистанции,
только сердце раненое рвется —
в нашей памяти навек останется
бег подстреленного иноходца.

Будем пить за павших, певших, дравшихся,
будем жить, смеясь, сгорая, ссорясь
и не забывая непродавшихся,
из которых он был – наша совесть.

Я смотрю из окна на заснувшую площадь,
на заснеженных улиц ночной фестиваль,
где ликует метель, чьи-то флаги полощет,
где в полнеба взметнулся мятежный февраль.

А пустые глаза провалившихся окон —
в чем секрет их молчанья, за ними-то что?
Может, льется любовь электрическим током?
Может, строчат доносы за складками штор?

И случайных сомнений, внезапных венчаний
ночь полна, и горит голубая свеча,
и печален и призрачен свет за плечами,
как чужой поцелуй у чужого плеча.

Мы наполним заветным огнем наши фляги,
станем пить это пламя всю ночь напролет,
а над миром взойдут белоснежные флаги,
белоснежное солнце нам свет свой прольет.

Вынь мою белую, беглую душу,
криком – наружу, камнем – наружу,
прямо в железобетонную стужу —
кинь мою душу.

Так умолял эстрадный маэстро:
«Жги мою душу!»
Знай свое время, знай свое место —
а заповедную песню-фиесту
разве нарушу?
Пей мою душу.

Крест – на оркестра скрипичное скерцо.
Делай как знаешь, как тебе лучше.
Хочешь – навек четвертуй мое сердце,
рви мою душу.

Смейся, паяц! – или можешь иначе?
Весь изойди на кофейную гущу.
Я тебя, как купюру, истрачу —
но не куплю твою душу.

Вечный полет, соло слова, слалом —
лучше заткните уши
и улыбнитесь потешным оскалом.
Оставьте мне мою душу.

Моя печаль и грусть твоя
встанут ли рядом?
Но губ твоих
изогнутый рисунок
вновь место мне мое укажет.
Ну что ж,
гореть решусь ли я,
когда прохладных фраз поток
так упоительно жесток?
Впрочем, всё это – слова.
Пусто за ними.
Я пропускаю сквозь себя
сладкое имя.
Красные лампочки
в ночных киосках —
сигнализация на страже.
И дождь шелестит по асфальту,
и шепчет дождь,
и делает музыку.
Зачем же так пусто кругом?
Один тащусь через ночь,
через дождь, через весь город,
иду, как заведенный.
Слегка пьян, но это неважно.
Вот если я напиваюсь сильно,
то начинается ерунда.
Я сажусь на телефон
и звоню всем подряд,
не заботясь, что уже
три часа ночи,
все давно видят
красивые сны,
а разговор со мной
не сулит
ровным счетом ничего.
На следующий день
меня просят
больше так не делать —
и я, конечно, обещаю
больше так не делать —
я действительно намерен
больше так не делать —
но когда вечером
я снова напиваюсь,
то именно так делаю.
От одиночества всегда
начинаешь валять дурака,
даже когда не пьян.
Вот ты еще не знаешь,
что тебе я тоже
буду звонить по ночам,
несмотря на то,
что у тебя нет телефона.
И если ты
услышишь эти звонки —
последний мой шанс —
и если ты
наутро попросишь
больше так не делать,
то я решусь
просить тебя быть со мной,
и, может быть,
ты согласишься,
хотя это тебе не сулит
ровным счетом ничего.
Знаешь,
может, оно и смешно,
но всё равно —
я люблю тебя.

Серый снег
ночных бульваров
гонит всех
в тепло подвалов.

В тот уют,
где пьют без злости
и снуют
шальные гости.

Где горят
и тают свечи,
где я рад
случайной встрече.

«Маг» орет,
дым коромыслом —
новый год
со старым смыслом.

Среди тьмы
в обвальном трансе
виснем мы,
обнявшись в танце.

Невпопад
куда-то рухнем.
Сонный мат
несется с кухни.

Бьет синдром —
не бьется сердце.
Спим втроем —
нет сил для секса.

А наутро
всё сначала.
Почему-то
ты смолчала.

Маскарад
заглох под вечер.
Очень рад
Нежданной встрече.