Владимир Бойко - Ретро. 64 стихотворения

Выходит – сначала? И сразу же набело?
Как бритвой по горлу строка полоснет.
Шатаясь, в белесое выбежать марево —
спасет ли? в лицо кислотой не плеснет?

Обломок луны, пронырнув через облако,
еще напоследок коварно сверкнет,
промозглая память без плоти и облика
меня умыкнет и назад не вернет.

Послушай, рассвет, мой свидетель единственный,
ты скоро уйдешь и забудешь меня,
а я, задыхаясь неистовой истиной,
едва ли дождусь беспристрастного дня.

Когда-то дни светлей бывали,
а ночи – звонче и короче.
Апрель атаковал бульвары
и лето весело пророчил.

Над легкомысленными дюнами
дышал соленой мятой бриз.
Смеялись, пели, были юными,
играли бесконечный блиц.

И выбегала ты из пены,
в прозрачных капельках, дрожа,
как выбегала бы из песни
на солнечный мотив дождя.

А помнишь эхо клавесина,
тот звук, что никогда не лгал,
пока азартно колесили
по городам, горам, лугам?

Осваивали мир впервые,
и, словно в рай, входили в май,
и к чуду невзначай привыкли.
Повремени – не вспоминай,

что дни и впрямь светлее были
в краю туманов, звезд и сосен,
где опрометчиво любили,
где нас врасплох застала осень.

Ты – вызов, ты – тайна,
тобою клеймен.
Твоими устами
пить огненный мед

и алчной любовью
дарить поутру.
Обвенчаны болью —
нам так по нутру.

Ты – вызов, ты – тайна,
ты – вспыхнувший сон.
Твоими крестами
мой путь осенен.

Я – ветер, я – вереск,
я – горькая пыль.
Потерян тот берег,
к которому плыл.

Прощанье – плачевно.
Леченье – сплеча.
Твое всепрощенье —
моя всепечаль.

В рассветной прохладе
исчезнешь, маня.
Ты – боль, ты – проклятье,
ты – глупость моя.

Я – остров, я – осень,
над свечкой ладонь.
Ты – прежде, ты – после,
ты вечно – любовь.

Под вечер поверить
в повергнутый пыл?
Я – ветер, я – вереск,
я – горькая пыль.

Ты – вызов, ты – тайна,
ты – рядом, ты – вне.
Как жарко шептала:
«Ты – мой, ты – во мне».

Ты – первая полночь,
и воздух – лилов.
Мы – прежде, мы – после,
мы вечно – любовь.

счастье это теплое ружье
чье-то невозможное плечо
запоздалым окриком рассвет
вдруг уронит вымученный снег

станет осень в джинсах и боса
сыпать бусы сеять небеса
упадут цветы к твоим ногам
вопреки прилипчивым деньгам

ты придешь лениво и легко
сбросив сон как старое пальто
будешь даже с осенью на ты
сдвинешь стены и сведешь мосты

Заснули дома,
заснежены двери,
зима белой бабочкой
кружит сквозь сны,
и сводит с ума
пропеллер метели
в завьюженных окнах
седой тишины.

Жонглирует ночь
смешными снежками,
и, привороженный
сонатами снов,
расплещется луч
в случайном стакане
из лунных надежд
и лучших стихов.

Полночный кустарь
коверкает пальцы,
но клавиатура
коварно молчит.
Лишь брезжит пустырь
забытого счастья —
рассыпанный свет
вчерашней свечи.

Пустые уста
скривятся в усмешке,
но звездный устав
так светел и строг,
что ломкие сны
и снежные фрески
восторгом наполнят
постылый острог.

1979

Среди лугов найти свой жанр
и стать травинкой малой мне бы
там, где в ладонях я держал
звенящую частицу неба.

Я этот миг всю жизнь ловил —
и он меня наполнил верой.
И сверху солнечный клавир
струился над землею белой.

И день сгорал. Вступал закат
в свои права. Шептались ветки.
Успеть бы мне земле сказать:
«Прекрасная, пребудь вовеки».

Господи, что мне делать?
Крик стекленеет в ночи
и прорывает пределы:
«Господи,
что же
мне делать?!»
Лучше – молчи.

Скорбь, научи молчанью.
Мудрости научи.
Не отягчай мелочами.
Но этот стон в ночи:
«Господи, что мне делать!» —
душу кромсает в клочья,
опустошенное тело
исковеркали корчи.

Вместо лица – омертвелость.
Ветер кидает с ног.
Господи, что мне делать?
Что же ты сделал, сынок?!

Единственный, двенадцатилетний.
Как же посмела смерть?
Если бы мог я ослепнуть,
если бы мог – умереть.

В небе звезда зарделась,
злая звезда моя.
Господи, что мне делать?
Что Тебе сделал я?

Боже, ответь, за что же?
Где же Твое милосердье?
Где Твоя правда, Боже?
Ну, покарай же смертью.

Стынет голос и тлеет —
«Что же я сделал Тебе…
Господи, что мне делать…
как же мне жить теперь…»

Ветер кусает спину,
снег сечет по лицу.
Что это – крик по Сыну
или плач по Отцу?

Скорбь, научи молчанью,
мудрости научи —
всеми моими ночами
в этой пустой ночи.

Сентябрь – последний приступ лета.
Дрожат чуть слышно паутинки.
Полупрозрачные картинки —
случайный отблеск первоцвета.

Пунктирный дождик обозначит
черед листвяной коловерти,
благополучной неудачи
и медленной ноябрьской смерти.

Давай уйдем во внесезонье
и спрячемся во мгле рассвета.
Ты веришь в глупое везенье?
Ты помнишь: здесь стояло лето…

Дорога дается от Бога,
сейчас и навеки – одна.
Уйдя от родного порога,
мы пьем эту чашу до дна.

Дорога дается от черта.
Продрогшие, ночью и днем
мы верстам не ведаем счета,
бредем, и бредем, и бредем.

Мой брат, как ты слаб, как ты беден
с холщовой сумой за плечом.
Бредем или, может быть, – бредим
шальным предрассветным лучом.

Мой брат, ты давно не смеялся
и горечь всей плотью постиг,
но гордая тайна славянства
хранится в глазницах твоих.

Застыло безмолвное поле,
поникли давно ковыли.
Молчанье – жестокая доля
израненной насмерть земли.

Безлюдно за нами и голо,
и тлеют в пыли черепа,
и щурятся алчно монголы —
властительная шантрапа.