Мария Бюхнер - Весны моей позолота

Моя большая печаль
словно – густая вуаль,
словно – тканью зефиром
между мною и миром.

Кажется, вижу всё,
но – сквозь густое плетенье
чьих-то умелых рук,
искусных в плетении мук.

Кажется – слышу всё,
но – сквозь завесу боли.
Присутствие чуждой воли
глушит мой сердца стук.
Кажется всё – понимаю,
но руки свои – разнимаю,
но – сердце своё – уроняю…
О, этот мертвящий стук…

За что? – Эти боль и печаль?
И чья? – На мне злая вуаль?

Волей последней – срываю,
слезами с сердца – смываю
стылую, стылую – стынь.
Ты слышишь ли боль мою? Вынь

её – своими руками,
согрей мне душу – словами,
наполни сны мои – снами
и жизнь мне верни – губами.

Ох и умеют любить поэты —
во все века!
В пропасть – условности,
к черту – запреты!
Жизнь – пустота,
если её не согреет собою
юность Богинь…
И если по ней не пройдут сохою,
лучше – отринь!

Чуть – психостеник,
чуть – поэт.
Лабильности – по ноздри.
И из меня, как рёк поэт,
не стали б делать гвозди…

Пролетело бабье лето, отлетело,
впереди печальный жёлтый листопад.
Как в лесу – так в моём сердце опустело:
отпылал души мятежной сад.

Может – так и надо. Я не спорю.
И природе, и судьбе – видней.
И, возможно, это всё – не горе,
а отлив измучивших страстей…

Но как плачется и сладко и печально
на исходе одиноких стольких лет.
Так с ветвей срываются прощально
листья – предвещая скорый снег…

Я знаю теперь, как приходит любовь:
робко и нежно тебя от земли оторвёт,
словно пробуя крылья на дальний полёт,

закружит по улицам города сонного,
спящим селом проведёт,
над гладью речной пронесёт невесомого
и венок из цветов сплетёт.

Одарит сиянием ласковых глаз,
для тебя огранит свой на небе алмаз.
И имени милого сладостный звук
вплетётся в волнующий сердца стук.

А дальше – любовь живёт,
если двух душ полёт
нота фальшивая не прервёт.

И не ищи виновника,
если она – уйдёт
и с высоты подлазурной
грудью о землю
тебя содрогнёт.
Как – у поющих в терновнике.

Я ещё пою – свою песню
пред запредельной чертой,
уже уловившая сердцем
смертельный удар —
твой.

Если бы боль не словами, а формой
хотела бы выразить я,
я бы накрыла себя
– полусферою.
Чугунно-тяжелою.
И – без окна.
И под нею, под этою
правильной формой,
где нет ни угла, чтоб забиться,
ни – дня,
я долго и скорбно бы
плакала сердцем
И тихо б исчезла,
исплакав себя.

Синь всё гуще.
В черноту
переходит ночи.
Может, лучше —
оборву
многозначность
точек…
Может, лучше —
как ножом —
по усталой ране.
Ночь всё глуше.
За окном —
как в бездонной яме
тишь ночная
в немоту
переходит
сердца.
Как закрыть мне ту
к тебе
чародейку —
дверцу,
за которой
снег и боль.
И усталость —
раны.
Ночь и темень.
За окном —
как в бездонной —
яме.

Всполохи заревом
в небо – шатром.
Ужас – и —
преклоненье.
Сколь мы наивны
в мире своем,
в гордом своём
– ослепленьи.
Пасть на колени —
руки воздеть…
Стоном —
слепое поверье,
что – ни-че-го
ни-ко-му не успеть
в вечности этой —
преддверьи.
Всполохи заревом —
настежь – душа…
Мелкому —
места нет.
Может, в эти
мгновения ты,
трепеща,
себя создаёшь,
человек?

Какие рисуют нами узоры
там, на седых небесах:
то в разящие смертью
сплетают нас
ссоры,

то – насаждают
убийственный
страх;
то – в любви испытание
ввергнут
жестокое,

бросят во мрак
нищеты…
Если всё это —
лишь сверху
и
свыше,

то – что
в этой жизни —
ты?
Если всё это —
и сверху, и свыше —
в чём силы
для жизни
найду?

Для песен,
чтоб жили
звеня?
Если всё это
лишь сверху и свыше —
то – что —
от меня?

Ой ты, Русь моя,
cерединная,
по тебе тоска,
что былинная.

По земле твоей —
да поруганной,
по лесам твоим —
сплошь порубанным…

Гой еси тебе
да кормилице,
не снести позор
да страдалице…

Истощилась грудь —
материнская,
вскормив чудище —
сатанинское!

Да технический,
без души – прогресс,
на тебе возрос —
он тебя же – съест…

Как не быть тогда
да трясениям,
человеческим
омерзениям?

Куда делися
песнопения?
Почто ждём все мы
возрождения
духа русского,
позабытого,
духа вольного,
неизбитого?..

Ой ты, Русь моя,
серединная,
по тебе тоска,
что былинная…

Это тихий Гондурас [1] Студенческое выражение, примерно то же самое, что «тихий ужас», но звучит – великолепно. ,
что я расскажу сейчас.
И пусть после каждый знает,
чем нас Белкин покоряет!

Что фрустрировать – не страшно,
деградировать – страшней.
Сублимация – ужасна,
суицид же – всех самей [2] Из того же самого студенческого лексикона: третья степень сравнения прилагательных – самый – самее – всех самей! !!!

Он открыл глаза нам, сирым,
на повадки всех мужчин,
что в халтуре – как и в риске,
корень множества причин.

Что без нас они – глупеют.
(Бог, прими его слова!)
Мы ж без них – слегка тускнеем,
вот болела б голова!

Это очень поправимо.
Белкин тем и покорил,
что в душе капризной женской
сублимацию свершил…

Тянется к ручке рука,
плачет о чем-то душа.
Смутно, неясно, размыто
все, что за этим сокрыто.

Плачет ли осенью дождь —
знаю, потерь не вернешь.
Белый ли падает снег —
где он, родной человек?
Ночь ли покровом накроет —
бессонница боль мне удвоит.
Одна лишь надежда со мной
и, круг завершая собой, —