Мария Бюхнер - Весны моей позолота

тянется к ручке рука,
плачет о чем-то душа.
Смутно, неясно, размыто
все, что за этим сокрыто.

Надо сквозь боль пройти,
чтобы понять, что – больно.
Если остыла печь —
затопишь её невольно.

Если сломался ты —
значит, надломано было.
В доме, где печь дымит,
печка давно остыла.

И если близки страданья,
но только свои – не чужие,
напрасны с огнём старанья
и намеренья благие.

Перекинула мостки,
но – слабы.
Протянула две руки —
коротки.
Распахнула сердце настежь —
нет, не внял.
Пепел сердца
мне на голову упал.

«Так-так-так», – локомотивчик
маневровый мне поет.
Его простенький мотивчик
и волнует, и зовет…

«Так-так-так» по ветке звонко.
«Много дел, меняю путь.
Там вагонов перегонка,
посиди одна чуть-чуть».

Маневровый ты трудяжка,
как же мы сродни с тобой:
груз забот моих и тяжкий
и тянуть его – одной.

«Так-так-так», – локомотивчик
мимо влево пробежал,
его простенький мотивчик
эти строчки подсказал.

Я тебя – от северной от стыни
до нежнейших южных берегов
так люблю, как в небе синем любят
детскую припухлость облаков,

как неповторимый шепот капель
вешнего дождя над головой,
как в болотце поступь важных цапель
и в июльский полдень сенный зной.

Я всю и вся тебя в себя впитала:
и зимних кружев по лесам узор,
и почки звонких веток краснотала,
и запах пыли, и цветов – ковёр.

И нет меня без этой вечной сини,
без Родины, охватом в пол-Земли.
Тысячелетие её воссоздавали,
а мы преступно режем на куски.

И истончаешься, и рвёшься ты озоном,
от смут чернеешь и от зла больна.
Россия-матушка,
под колокольным звоном
одно молю —
не дай распять себя!

Треск дровец, в костре горящих,
комариный тонкий звон,
запах трав – хмельно пьянящий,
птичий свист и – сон не в сон.

Колдовская прелесть ночи
той, что есть и той, что нет.
Не сомкнёшь привычно очи —
сбился с ритма суток бег.

Лай собак далёкий, редкий
в этой вечной тишине
да кукушки стон извечный
мне вещают о весне.

Что недолог век мой трудный,
но, до края путь пройдя,
я, в покой спеша холодный,
на дорогу бы взяла:
треск дровец, в костре горящих,
комариный тонкий звон,
запах трав, хмельно пьянящий,
птичий свист – на долгий сон…

И странно, и горько, и горестно мне,
как в небе холодном печальной Луне.
Спутником вечным ей быть у Земли,
но не сойтись им, как ни люби
нежный земной голубой ореол,
верности символ в котором нашел.
Но прочен и вечен тот странный союз,
скрепленный узами космических муз.

Всели смиренье, Боже, мне
к мирским делам,
не дай страстям
перехлестнуть живое.
Открой глаза мне
встречь другим мирам
и дай познать
всё сущее земное…

«Какого цвета бывает тоска?» —
спросила знакомая раз у меня.
Ответ ей дала, сколь могла я, простой:
И светлой бывает, и темной – порой.

Бывает – от слабости. И от любви.
И ей не противься. И с ней не мудри.
Коль плачется – плачь. В голос реви.
Все чёрные мысли до дна пробери.

Сквозь частое ситечко жизнь пропусти
и в том, что просеялось, – смыла не жди.
Лишь в этой оставшейся сверху руде
разгадку найдёшь и себе, и тоске.

А счастье? – Непрочно. И часто оно
нам испытанием в жизни дано.
«Какого цвета бывает беда?» —
спросила подруга вдругорядь меня.

И вновь ей дала мой ответ я простой:
и белой бывает, и чёрной порой.

Белая – жалость. Носим в себе.
Жалея других – сами в беде.
Черная – зависть. Горе без дна.
Дни без солнца. Ночи – без сна.

Черное горе – где берег? Где – друг?
Реальность размыта в сплетении мук.
Черное горе – выпей до дна.
Выпив и выжив – станешь – сильна.

Где ты ещё такое чудо встретишь:
протяжный шепот капель по листве,
озоновую свежесть на закате,
край солнца в туче где-то вдалеке?

И где ещё так сердце встрепенётся,
как не в родимой смалу стороне,
где каждый кустик эхом отзовётся,
хранимым свято в сердца глубине.

Где дышится так полно и привольно,
где времени спокоен вечный ход,
как не среди холмов, лежащих вольно,
вдоль берегов знакомых с детства вод.

Где ты ещё такое чудо встретишь,
где обретёшь молитвенный покой?
Где сам себя по меркам детства сверишь: