Наталья Терликова - Понедельник. №7

На приёмной комиссии в полицейскую школу меня спросили:

– Как с интуицией?

Я сказал:

– С этим – полное попадание.

Тот, что с тонкой шеей, вздрогнул.

– Иди! – сказал он.

Я взглянул на окно и спросил:

– Куда?

Тот, что с фиолетовым носом, прищурил глазки.

– Спроси у своей интуиции, – посоветовал он.

Я послушно кивнул головой и заглянул в себя.

«Тонкая шея» задержал на мне колючий взгляд, а потом спросил:

– Подсказала?

– Ага, – отозвался я.

«Тонкая шея» и «Фиолетовый нос» между собой переглянулись.

– И что же она тебе подсказала?

Для большей уверенности я снова заглянул в себя, потом сказал:

– Мне неловко. Выговорить такое вслух мне неловко.

«Фиолетовый нос» оживился.

«Тонкая шея» пальчиком подозвал меня к себе и убеждённо проговорил:

– Парнишка, в тебе есть это самое!

– Подходишь! – прошипел «Фиолетовый нос».

Я сидел за компьютером, когда в комнату заглянул сын и сказал:

– Летим в отпуск.

– Когда?

– Прямо сейчас.

– Куда?

– На остров Родос.

– Счастливо!

Потом заглянула невестка, и ей я тоже сказал «счастливо».

Внучку предупредил, чтобы остерегалась медуз.

Снова заглянул сын.

– Не хочешь с нами?

– Я занят.

Снова заглянула невестка.

– Не хотите с нами?

– Заканчиваю повесть. Нельзя прерываться…

В приоткрытую дверь внучка прокричала:

– Медуз я не боюсь!

– И они тебя тоже! – прокричал я в ответ.

К дому подъехало такси.

В голове шевельнулась где-то прочитанная фраза: «Талант медленно убивает тебя, пока пишешь, и быстро добивает, если останавливаешься».

Такси отъехало, и меня бессовестно отвлекла мысль о предстоящем одиночестве.

Я походил по комнате.

Подержал в руках фотографию покойной жены.

Приготовил себе тарелку салата.

Допил остывший стакан чая.

Переоделся и вышел на улицу.

Было жарко.

И душно.

И липко.

На небе, не поделив что-то между собой, толкались облака.

Я заставил себя повернуть назад, к дому.

– Чего тебе? – заговорил я с увязавшимся за мной похрамывающим щенком.

Щенок улёгся на мои туфли.

«Покинули родные», – догадался я.

За моей спиной призывно прокашляли.

Я обернулся.

– Честь имею! – сказал Лисин – автор пьес, за постановку которых не брался ни один режиссёр. Театры упорно восставали против теории Лисина, утверждавшего, что для выражения в пьесе авторской мысли вполне достаточно наличия минимального количества слов при присутствии максимально обширного разнообразия action. «Оттого, что герой пьесы активно помочится прямо на сцене, – утверждал Лисин, – подмостки не рухнут, и театральный занавес не подгниёт, зато выразительно яркий action яснее всяких слов позволит зрителю понять, каким, например, недугом мучается персонаж пьесы». В последней пьесе Лисина «Радостное погруженье» слов вообще не было. Почти не было. Всё было построено на молчаливых диалогах искренних, совершенно раскованных душ.

– Честь имею! – отозвался я.

От опухшего и несимметричного лица Лисина исходил неотвязный запах пива.

– Не отвлекаю? – осторожно спросил он.

– Отвлекаешь, – отрезал я. – У меня интервью…

– С этим? – устремив на собачку вялый, безучастный взгляд, Лисин поморщился.

Я промолчал.

– Тут напротив бар «Весёлый кенгуру», – испытующе взглянув на меня, проговорил Лисин. – Может, глотнём по рюмочке?

Я отрицательно покачал головой, ибо знал, что одной рюмочкой не обойдётся. Подобное мероприятие Лисин талантливо превращал в многосуточный фестиваль.

Глазки Лисина сощурились так, будто их ослепил яростный свет молнии. Сдавленным голосом он проговорил:

– Я подумал, что нам не помешало бы немного очиститься…

– От чего? – не понял я.

Лисин скосил глаза и мрачно заметил:

– От чего очиститься – всегда найдётся.

– Ты иди, – вежливо попросил я. – Мне кажется, что между мной и собачкой наметилась духовная близость и даже некое взаимопонимание. Нам есть о чём поговорить…