Павел Мухортов - Всякая всячина. Рассказы и стихи

Прошла неделя, и класс «принял» новенького. Трудно сказать, чем он понравился ребятам. То ли веселым характером, то ли непосредственностью, то ли активностью – чертой современности. Во всяком случае, в весьма короткий срок Лешка успел со всеми перезнакомиться и с юмором и пространными комментариями рассказал мальчикам несколько пикантных историй, он даже спел под гитару, удачно подвернувшуюся как-то под руку, в сопровождении одобрительных, удивленных приветствий. Девчонки по достоинству оценили его волевое, мужественное лицо, выражавшее уверенную силу, и крепкую фигуру с бронзовыми от загара руками, позже чуть они пришли к единодушному заключению, что Куницын и внешностью, и характером похож на французскую суперзвезду экрана – Бельмондо, – это также импонировало ребятам.

Первые занятия показали, что парень он способный, эрудированный, но многое запустил, если не сказать все, и на уроках чувствовал себя скованно, испытывая при ответах без глубины знаний кое-какие затруднения, впрочем, стоило ему поднажать и.., однако сентябрь пролетел, и в Алексее, который было втянулся в пугавший как будто учебный ритм, поскольку требования, предъявляемые учителями, не отягощали, все непоправимо срезалось, разрушилось. «Два года как-нибудь отсижу, получу аттестат и – в добрый путь, как говорится», – подбадривая себя, думал он, обуреваемый радужными надеждами прощания со школой и детством в состоянии неудовлетворенности и, чтобы разнообразить наскучившую, ничтожно насыщенную событиями жизнь, занялся организацией отдыха.

Он любил Волжские берега. Он хорошо помнил, как сбегая с занятий, запасались с ребятами спичками, котелком, и ехали за реку в поисках укромных разливов с тихой и теплой стоячей водой, где затем, раздевшись до гола, лазили вдоль коряжистого, в буйной зелени, берега, шаря руками по илистому дну, отыскивая рачьи норы, и, нащупав еще мягкий панцирь подводного страшилы, пытавшегося ущипнуть клешнями за палец, резко выбрасывали добычу на берег. Любил гладь темной воды с красными точками-буйками, любил восхитительный летний вечер с теплыми розовыми сумерками, когда слабо покачиваясь на легких волнах, прогулочный катер мерно тарахтел в тишине, и разбрасывал расползающиеся по разрезанной воде сверкающие овалы огней, направляясь к городской пристани; любил наблюдать за белыми, медлительными пассажирскими теплоходами, многоэтажными и гордыми; или восхищался акулоподобными «Ракетами» – жадные до скорости и надменные, они поднимали столб влажной пыли, провожавший их бег, – или «Кометы», похожие на добрых улыбающихся дельфинов; или недовольно гудевшие им вслед неповоротливые танкеры и юркие, обычно суетливые буксиры, натружено толкавшие поржавевшие баржи…

Лешка входил в клан «фураг». Так их окрестили поначалу посторонние люди, однако среди своих они именовались мягко и ласково – «пацанчики». «Фураги» отличались короткой со скобкой стрижкой, строгим всегда отглаженным костюмом, носили галстук-селедку, боты непременно на аршинном каблуке, и вместе с лихо заломленной на затылок фуражкой – ушитые в обтяжку брюки, тоже всегда тщательно отутюженные. Зимой они красовались в прямых пальто с белыми шарфиками, окаймлявшими ворот. Фуражки или, как ребята выражались, «бабайки», были пошиты из высокосортного материала: считались тогда моднячими мохеровые или из каракуля.

Мода зародилась, когда Леха был первачком, и «фураги» в то время ходили лысыми, и все это, как, впрочем, и для Алексея, было вроде баловства. Но потом баловство переросло границы, потому что того, кто не был похож внешним видом своим, «фураги» как могли безобразно, но однообразно равняли по себе. В районах, где обосновались «пацанчики», а им соответствовали в основном городские окраины, мальчишкам из центральной части, относящимся ко второму клану с громким именем «Быки», показываться в джинсах и с длинными волосами категорически воспрещалось. В противном случае между условно разделившимися кланами вспыхивала ожесточенная стычка. Если «фурага» попадался в руки «быков», домой приезжал без фуражки, с разодранными брюками, естественно, с синяками, если попадался «бык», прощался и со штанами, и с волосами, зато что нужно, приобретал с лихвой. Иногда дело доходило до массовых побоищ.

Не утруждайте себя сомнениями, каждый гордился кланом, к которому принадлежал. Сигарета в мундштуке, да не просто, а из цветного оргстекла – это тоже не мнимая гордость настоящего «фураги». Леха легко обеспечил ими всех одноклассников.

А однажды он принес в школу странные, таинственные вещи, изготовленные на «зоне»: колечки, цепочки, браслеты для часов, расчески, выкидывающийся миниатюрный нож, пузатого монаха с движущейся головой.

В туалете ребята сразу окружили его, осторожно, пристально и не без любопытства рассматривая самоделки, а он молча курил, выпуская через нос дым, загадочно щурился и, прижигая палец, задумчиво сбивал пепел.

– Где достал?

– Не важно. Нужны?

– А сколько?

– Смотря что.

Товар вскоре нашел сбыт. На что пошли вырученные деньги, никто не узнал, не догадывался, да и стоило ли, рассуждали ребята, совать нос в дела, тебя не касающиеся, когда без чужих тысячи своих забот.

Из класса Алексей давно приметил Володьку Яковлева – доверчивого чернявого парнишку, со смуглым лицом, невысокого и худого, с глазами, в которых, мнилось, отражался целый мир. Он редко был весел, и если смеялся, глаза оставались печальны и сосредоточенны. Он сочинял полные неизбывной грусти стихи, которые нравились Алексею, мечтавшему писать точь-в-точь такую же, трогающую за живое музыку, и Яковлев, доверявший Куницыну душевные творения, отчасти помогал ему тем, что подбрасывал для размышлений материал. Это сближало их, поэтому, когда Владимир попросил Алексея научить азам игры на гитаре, тот не отказался и раза по три в неделю стал бывать в доме Яковлева, что сразу не понравилось маме, желавшей рядом с сыном видеть иного друга, нежели Куницын. Нескрываемую неприязнь она не объяснила, хотя потом, незадолго до командировки, между ней и Володькой возник откровенный разговор.

– Сынок, Алексей пьет?

– Не знаю, а что? Что за вопросы ты задаешь?

– Да, видела сегодня его. Шел с какими-то ребятами по улице, пьян, в руках бутылки. Подумала – неужели вот так и мой сын где-то бродит?

– Что ты, мам? Перестань, ты же меня знаешь.

– Смотри Володя! Сам должен понимать, оступиться легко, а вот потом…

– Мама! – возвысив голос, оборвал разговор Володька. Натянутая тишина воцарилась в комнате, поздний осенний дождь из темноты стучал в окно.

На ноябрьские праздники школа выступала с концертом у шефов. Подготавливая совместно с Алексеем номер – балладу о не вернувшемся солдате, Володька вдруг поразился открывшейся в Куницыне особой артистичности исполнения. И когда под щемящий аккомпанимент гитары он читал стихи, а сидевшие в зале растроганные женщины-матери, проводившие сыновей в опаленный огнем и зноем Афганистан, не могли сдержать слез, Яковлев понял, что сильный телом, кое-где грубоватый Алексей вместе с тем чуткий, легко ранимый парень. А может, казалось? Может это тонкая игра, искусно устроенная Алексеем? Для чего тогда? Но Яковлев, возражая и соглашаясь, чувствовал, что в Алексее, в этом странном парне, молодецкая удаль, переходящая в опасное лиходейство, легкомыслие никак не уживаются с небывалой душевностью, словно непримиримые враждебные люди в нем ведут беспрерывное соперничество, и если побеждает первый, Лешка пакостит, если второй – Лешка готов ради другого разбиться в лепешку. Так оно и получалось.