Array Антология - Сквозь зеркала и отражения

Все сомнения вольготны,
все истории печальны.
Ветер сдунет ворох листьев,
и опять забрежжит день.
Гаснет месяц неохотно,
солнце встанет изначально,
и в большом казенном парке
закружится карусель.

Будут медленно вращаться
люди, звери и картины
нашей маленькой эпохи —
несравненного пути.
И успеют попрощаться
(мы, конечно же, простим им)
те, кто знал, что это плохо,
но решил на круг взойти.

Трубы громкие, подвиньтесь:
между вами будет скрипка.
Будет петь печально, тихо,
словно робкий человек.
Будет добрая улыбка,
трубачи, хоть разовитесь:
для высокой песни скрипки
нет преград и нет помех.

Мы не верим, что возможно
заглушить печаль и память.
Все, что создано любовью,
будет жить среди людей.
Все, что выстрадано, – с нами,
вознесенное над ложью,
и над ложью и над правдой
непотребных нам идей.

Мастер :
Это ты – долгий день
моего одиночества.
Вместо неба седьмого —
семь подземных моих этажей.
Безнадежность моя.
И холодные волны пророчества
неосознанных мной,
но подспудных моих ворожей.

Маргарита :
О, как пусто вокруг!
Гнев доступней не стал.
Синева – синевой,
облака – облаками?..
Сгусток крови старух!
А холодный нектар
будет падать с тюльпанов
и биться о камень.

Мастер :
Это ты – мое счастье
ушедшего времени.
Стены скорби молчат.
Лишь навязчивый бубен луны.
Безвозвратно погасшее
чудо мое – озарение,
навсегда непонятные
древние вещие сны.

Маргарита :
О, как пусто вокруг!
Боль не стала сильней,
а стерильная пыль
растворила сознанье.
Сердце – огненный плуг,
пахарь сумрачных дней
проторил борозду,
так, что ныне сквозная.

Так неужели тонкий лучик света
заставит тотчас нас увидеть тень?
И неужели серый сгусток тени
поможет тотчас нам увидеть свет?
Ну, как сказать…
В любом осколке зеркала
из разных точек разный виден мир.

Любимая моя и звонкая моя!
Я каждый день пою тебя как праздник,
и каждый день иду к твоей душе,
вытаскивая ноги из болота,
где вечно хочет видеть нас судьба.
Любимая моя!
Лучами глаз твоих
я ежедневно отмываю сердце.
А мне, ей-богу, есть что отмывать.
Твоей улыбкой вытираю слезы:
нельзя любить, не выплакав себя.

Мне сладко жить
под крышей ног твоих.
Они мое убежище от страха
однажды враз проснуться мертвецом.
Орга́ ны рук твоих с регистрами артерий
как слышу я горящими щеками,
груди твоей торжественность я пью.
И каждый вздох, исторгнутый тобой,
вольется в парус моего восторга.
И я шепчу:
любимая моя!

А тогда была девочка —
синеглазка, кокеточка.
Ну, такая хрусталинка!
Лотерейный билетик…
Все мечтал, все надеялся,
а мелькнула ракетою.
Отчего ж мы устали так,
не постигшие лета?

А потом была женщина —
безусловная, жаркая.
Было губ полнолуние,
осязание взгляда…
Как же мог я не сжечь себя,
разве кто-то бежал, как я,
и искал ново-лучшего
козырного расклада?

И потом были женщины —
не чужие, не жадные,
годы взявшие ласково
и легко, и нелепо.
Словно были завещаны,
от любви и от жалости,
ими: той синеглазкою;
той – сгоревшей до пепла.

Пускай найдет меня «Hawk-Eye»
прищуром поднебесной слежки.
За линией лежу я лежнем;
в игру меня не вовлекай.
Я налетался. Видишь? – Лыс…
И ворса нет уже, и форса.
И мне за линией – комфортно:
не нужен верх, не страшен низ.
Но я боюсь душевных струн,
в тебе натянутых столь звонко.
Ведь ты пошлешь меня вразгонку,
пока я сердце не сотру.
Пошлешь-пошлешь… Без лишних слов,
как только новый сет начнется,
как только счастье улыбнется
в игре, где «ноль» зовется «love».

Я прощаюсь с тобой.
Мы созрели уже для разлуки.
Так же мог и другой
целовать твои плавные руки,
так же мог и другой
плыть за ставнями глаз твоих смеженных…
А была ли любовь?
Может… Как отражение нежности.
Я прощаюсь с тобой.
Ты стареешь, как солнышко за полдень.
Где-то будет отбой —
ищешь теплую горку на Западе.
Обретаешь покой —
чтоб размеренно все, по рассудку.
Я прощаюсь с тобой
месяца, и недели, и сутки.
Боль прощаний моих,
долготленье печального гнева.
Сто обид затаив,
я смотрю на вечернее небо.
Нету солнца – ушло,
так и быть – проживу со свечою.
Хитрой мошкою ложь
облетит стороной – горячо ей.

А мы с тобой построим пропасть
путем подрыва наших душ.
Ты слышишь: нарастает рокот.
А мысли, чувствуя беду,
уносятся аж в послезавтра,
туда, где нас, возможно, нет,
туда, где могут оказаться
лишь заблудившийся сонет
и отзвук необычной рифмы.
В ней тот же рокот…
Как вулкан,
родивший остров Тенерифе,
благословив: живи пока.
Тот остров Isla del Inferno —
оттуда-де дорога в ад.
И там недешевы таверны,
и вкус вина дороговат.
Мы неминуемо заплатим —
хоть эта лепта нелегка —
за краткий звук в твоей сонате
на рифму моего стиха.

Еще природой не расписан
тоскливой тундры белый лист.
Но солнечных лучей рапиры
в него несчетные впились.
Уже испробовали почерк
семьсот ветров… А лист храним,
пока не проступила почва
фиалками своих чернил.

Солнце кружится над тундрой.
И раз в год
что землей сокрыто втуне —
прорастет.
Все в природе оживает,
Все в цвету…
А земля уже скрывает
мерзлоту.

Стаи сытых гусей,
приумножив потомство,
тянут меридиан.
Он гудит, как струна.
И несет Енисей
тяжело и жестоко
ширь воды в океан…
Где замерзнет она.

Я знаю: появится краешек солнца
в конце января.
Куда средь «полярки» планета несется,
а звезды горят?
Куда, человече, и нощно, и дённо
привычно творя?
Багровое солнце, как новорожденный,
в конце января.

Этой белою ночью падал мелкий, болезненный дождь,
Вяло плакал ребенок в соседней долганской яранге.
В тундре линные гуси устроили гневный галдеж.
Это их убивали. Но слишком жестоко и странно.
Не песцы-наглецы – тем достаточно битых яиц.
И не волки-гурманы, в одиночку забредшие с юга.
Это люди крушили бескрылых, беспомощных птиц
черенками лопат, арматурой под пьяную ругань.
Шли шеренгой, давя и гнездовья, и малых птенцов,
били по головам или шеи наотмашь косили…
Сотни диких гусей оставляли своих мертвецов
и – бегом от людей, гогоча от беды и бессилья.
Сотни диких гусей… И мясца в ледниках завались…
Тихо дождь отошел, стал испариной чахлых растений.
И на небе таймырском три холодные солнца зажглись [4] Полярный эффект трех солнц. ;
настоящее – то, что одарит и светом, и тенью.