Аркадий Драгомощенко - Великое однообразие любви

И голову запрокинув, как идиоты, выплеснув ртов
серебро,
Уходим к убежищу Водолея,
Грому сентябрьской звезды внимая рассеянно,
Да шагам едва слышным того, кто бредет вдоль
божьих свечей,
Да нищему слову –
Что, словно яблоко, пронесли и с моста опустили
рассеянно.

Восходим на мост.

Прогибаются доски настила,
Пружинят под поступью почти невесомой,
По щиколотку ноги в древесине текучей.
Смиренны змеи и зачарованы хором
одурманенных ветром растений.
Запылал брат твой, Июнь!
Сгинул Май, и двинулись маки из раскрытых
глубин к воздушным кострам.
Вот вода, и вот ее нет,
Завязь, шум, намерение.
Завязь, шепот, предощущение зрения,
Может статься, вода даст ответ?
Прочтешь в ней все, что может ум твой понять?
Однако, возможно, ушла вся вода,
Ее нет. И русло реки, как ненужный излом,
лжет неустанно рукам,
Таким непрочным,
Таким ненужным.
Может статься, луна, отягощенная прошлогодними
листьями и скелетами чаек, подобных
хрупким невиданным инструментам –
Прянет к раскрытым губам двух братьев-подростков,
укрытых опаленной корой.
И, ближе к рассвету,
Снова – завязь, шум, намерение…
Вновь в центре белого диска
закружит высохшая камышинка,
пропадая и опять возникая
за черепичной вечностью крыш.

Истлела сирень в этом году раньше обычного.
Она опустила сухую ладонь мне на колено.
Радужные осколки стрекоз, клювы кремня
светились в ирисах сонных.
– Рука моя, – проговорила она, – напоминает
старую стену, в трещинах которой скопилось
изрядное количество пыли,
изнемогшие древесные семена,
попавшие сюда в конце лета, когда всем стало
ясно, что осени не миновать…
– Посмотри, она и впрямь полна какого-то сора,
пыльцы, песка, который сияет, будто
поблизости должна быть вода.

– Подумай о моей руке, – сказала она, –
Посмотри и подумай… Не знаю зачем, но так
нужно.

– Это любовь, – сказал я.
– Это только любовь.
Но, замечая нас, она все равно слишком печальна,
Ей не под силу нас отыскать.
До рези в глазах всматривается она в наши лица,
Тысячи петухов, тысячи белоснежных коров
бьются в пыли, и кровь их напрасно
чернеет –
Нас не найти.
Сродни легконогой звезде…
Она уходит в края безумных ветряных мельниц,
стрекочущих дальних костров,
И смерть утешает ее в холодных садах
наших прежних рождений.

Истлела сирень в этом году
раньше обычного.
Звезда витает над глиной,
И, как сгусток огня в лиловом мареве гроз,
несут тяжкое яблоко.
Грудь надежно укрыта лохмотьями нищеты
и веселья.
Веет ветер, мечется лето, в волнах –
намокший кораблик.
Восходим на мост,
Забиваем гвоздь в древесину.
Расступается мудро она пред металлом,
обнажая истоки непрерывного дыма.
Вырастают дома, разрывая объятия дерна.
Скованы проходные дворы в тропу сухого родства,
по которой хороводом несется
Одиночество каждой покинутой вещи.

Это – неделимое яблоко радости и покоя парит
в прохладной груди.
Это – брат твой Июнь – запылал,
И бьются кошачьи зрачки над котлом,
где тускнеет полынь,
И не гаснет спазм медных кругов
в мочках полоумной цыганки.

Это – ночью ты ставишь на подоконник свечу и
ковш черной воды, чтобы бездомный твой брат
прошел наконец свое поле,
Чтобы кро вавое яблоко гордого горла
воспело сентябрь неземным славословьем.
Перед тем как, взойдя на мост поднебесный,
Опустишь его в стеклянное месиво,
Огнем охваченный нищеты и веселья.

я лежу рядом с ней
стручки гороха бледные от солнца
валяются по полу
в волосах еще течет июльская пыль
повторяя движение солнца

мы неподвижны
замер я без движенья
и она неподвижна
будто повторение покоя
в котором пребывают полуденные небеса

мы рассматриваем друг друга
мы любопытны
она ожидает меня
я ожидаю ее
мы очень медленно узнаем себя
лежа друг подле друга
в ворохе белом
в спутанных стенах
когда бледные стручки гороха
свернулись от зноя
а на подоконнике рассыпана охра
и на улицах – ни души.

Так в помыслах своих забыв сестру,
И золотую голову во мшистых лапах мяты,
Срываю яблоко я на лету –
как будто яблоко известие от брата.
В полуслучайном счастье пьяных дней,
Когда нам ржавчина так сладко гложет
кости,
В рогоже вымысла лицо судьбы видней,
В силках воды, троясь, трепещут трости
узлами сросшихся, давнишних флейт…
(какой же флот диковинно разросся,
минуя парусами нашу мель?)

На потном кафеле следы тех чудных дней
Туманным отпечатком замерзают –
Чуть угасая – яблоком в соку
И равновесьем братства.

В вокзальном грохоте лазурных изразцов
Нам, видит Бог, является все чаще –
Руками говорящий хор людей да в голубых
снегах горячие запястья.

Но он поет руками, хор людей – поводыри
одни и нет средь них слепого,
Кто б горные пустоты мятежей
Воспел опять косноязычным словом.

В кристаллах патины нам видится ясней
Перерожденье крепости в несвязный клекот,
Окалины цветущий сквознячок на золотых
устах классических решеток.
И яблоко срывая на лету – весть от давно
уснувших братьев, –
Я вижу чад надменных с решетом,
С окаменевшим городом в сетчатке.

Каждый день появляется солнце,
роятся ливни,
Ложится послушное пламя свечи,
Принуждая нас думать о еще неузнанных
свойствах луны.
Каждый год прорастает зерно,
а земля исполнена веры.
Из года в год повторяется одно и то же –
Отважней мы и упорней.
Из месяца в месяц – душная гордость
и надменная стойкость.
Но почему не отводишь ты глаз от того,
что уходит?
О, сокровенная тревога каждого дня!
Каждый день солнце уходит,
рвет Гелиос упряжь,
Истлевает неудержимо пламя свечи,
Обугливается зерно, солгавшее нам однажды.
И остается лишь чистота, изогнутый снег,
остается отсутствие звука.

Как капля, падающая в ручей,
Или в пруд, или в озеро
с гремучих окончаний ветвей,
Или с оттаявших крыш –
Так и я.
Знаю, что не будет меня.
Знаю и жду, когда в пустоте,
не ведавшей тени,
Стану безбольно
призрачным облачком дыма.
Есть ли о чем сожалеть?