Аркадий Драгомощенко - Великое однообразие любви

А дальше – ветер,
Дребезжащий флюгер,
А выше – путник сбился…
Ноздреватый лед, –
Как и вчера, как в прошлый год.

Как и вчера, как в прошлый год
Неторопливость сохранит нас для себя.
Что до других – пусть месяц немого октября
их сбережет.
Пусть флюгер, витийствуя, скрипит и мелет
из века в век зерно пустынь.
Жемчужною мукой следы сокрыты,
Пеной птичьей затянут остров.
Всех забот теперь – в зрачок порожний
безбольно вживить цветную бусинку воспоминанья
И, глаз прищурив, проследить за тем,
Как брат светлоголовый мой
(угрюмый сон любви) – обув сандалии с крылами,
Угасает во мглистой выси.
Днесь плели мы ткань в скупой беседе,
Ныне распускаем по нитке, паутинке, волокну,
А вместо речи – скупая дрожь дубов
Да жесткий лист – белесой солью заворожен.

Скупая дрожь дубов
И жесткий лист, белесой солью заворожен,
бьется о кривизну корней чугунных.
Сады осыпались, приоткрывая согласие
обугленных ветвей,
А скользкий мрамор напоминает
смерть позабытых рыб,
чье серебро тускнеет неуклонно.
Земная поступь меркнет,
Знаки Зодиака беспечно спутаны,
И кроет бледность лицо того, к то выбрал
крылатые сандалии,
Кого, не отрицая тяжести его земной,
сословье птиц приемлет
вершить суды в палящей синеве Эдема.
Оставим их. О, нам и здесь не худо
Дышать на плод тугой в сетях тягучих дыма.
В тумане след искать и думать,
Что сыплется не соль, а изморось,
чью нежность мы на лице чужом губами осязаем.

Изморось, чью нежность
Мы на лице чужом губами осязаем,
клубится хмелем, размывая изображение
на топком камне,
Легкой рябью уходит в сторону оно,
А остро в – омут. Легкие границы его просты,
Самим собой он окольцован.
Внутрь поставлен, точнее, брошен в шар
зеркально-притягательной воды, пусть неба…
Плыть не суждено ни там, ни здесь,
Но, впрочем, добраться до вокзала можно,
Где, пробежав по шаткому мосту минут –
Мы закружим по рощам строгим, как спицы
в колесе, что ловят блик упрямый.
Мы закружим, не обинуясь, в бесшумном поезде,
Где реки холодным оловом томят траву
и вороненой сталью блещет птица.
В надежде, что, поближе к ночи, отыщем
непременно дом,
И поутру в низине кто-то из нас промолвит:
Слыханное ль дело! Мы будто бы парим…
Нет, стоит наклониться – и убедишься, что земля
легка,
Прозрачным бременем ложатся веки
нам на глаза.
Забавно.
Тягости в телах уж нет в помине.
Бесстрастность.
Ручеек тумана, стекающий с волос к губам,
И одиночество, и потому отныне
Далек и кажется смешным июльский свет.

Далек и кажется смешным июльский свет,
И было ль лето? – вопрошаешь себя, оцепенев.
О, сколь нелепо, к стеклу прижавшись,
Рассуждать о времени, произнося при этом
Слова, чей смысл похож на отблеск, пляшущий
на камне.
Изображение утеряно в предмете –
каким бы ни был он.
И в тишине погаснет слово, неизбежно
любое слово, которым тщетно
Пытаешься найти то состоянье, когда ни гордости,
ни жажды, ни любви.
Неизъяснимо проста по осени душа.
В прохладных окнах с нею приятно быть.
Смотреть вокруг, слегка сознанием касаясь
неумолимой простоты предела.
Косая сырость пауз, голубиный скрип
И шов сиротской тишины (на белу нитку сметан) –
Являет мудрость горожан.
Вот кто-то спереди плетется, кто-то сбоку,
Дробится детский плач и, словно ангел хриплый,
гармоника у рта витает.

И, словно ангел хриплый, гармоника у рта витает.
За пивом очередь, тоска в подбородке нависшем.

Свидетельства эпохи изобилья брюхаты ветром,
Черный пудель косится на стену, и у калеки,
стучащего зубами в кружку, разбрызгивая пену,
пять пуделей в глазах танцуют.
Цирк похмелья вращает дождевые капли.
Хозяйка с хрониками Рима боль на хроническим
недосыпаньем,
Отсюда злоба, с коею она остервенело рвет за повод.
Дохлый кофе едва хранит тепло,
По легким кашель катится мусическим дельфином,
Свидетельства былых красот надежно лгут.
Пришла пора простуд, кофейных бдений
И всевозможнейших хождений по гостям.
Пора стать паром,
На худой конец, корою,
Стеклом покрыться вязким.
Если бы не небо!
Теснит нас небо.

Теснит нас небо –
Летней ночью неповторимой болью белизна
Шуршит ко многим водам сонным шелком –
В нем не видать ни облака, ни дна.
Чуть тлеет только снежный Веспер.
Разъято эхо бывших голосов, волокна шепота
текут над плоской дельтой, чтоб нитью ледяной
остаться у висков –
двух выпуклых зеркал, бестенных и прозрачных,
таящих чайки вскрик, росу и дрожь зрачка.
Голубовата кровь и соль, как бирюза.
Меж тем как у окна в туман сливаются и ночь,
и лето.
В туман зеркальный слиты рукава недвижимой реки.
Бледнеющий шиповник не шелохнется в мраморных
садах.
Был август бел,
Был сладостен терновник,