Александр Володин - Простите, простите, простите меня…

Мы с Суродиным сидим в сторонке.
Может быть, последний ломоть хлеба,
может быть, последний раз из фляги
водку разливаем пополам.

Выпили. Чтоб тот, кто уцелеет,
помнил этот день оглохший, белый
и домой вернулся и за друга
две хороших жизни пережил!

У него в спине была воронка.
Мелкая воронка, но насквозь.

Снега незрячие. Слепые
дожди сшивают с небом землю.
Ее заносят тихой пылью
ветра, от года к году злее.

Несут тяжелые уроны
войска от танковых атак.
Убитых вороны хоронят
на безымянных высотах.

И кажется, быть пусту миру.
Народы мечутся в падучей.
На снос назначена квартира.
Другая где? Найдется лучше?

В траншейных профилях земли
мы пели. А над нами пели
снаряды. Плакали, скрипели
и подпевали, как могли.
Почти не помню песню ту.
Но были там слова такие:
«Не для меня сады цветут.
Не для меня придет весна
и песней жаворонок зальется,
и кто-то в роще отзовется
с восторгом чувств не для меня!»

И вот весна пришла. Не для
меня. И жаворонок залился.
А я напился и свалился
в канавы, травы и поля.

Никто, никто не помнит слов.
Кто помнил – тех уж нет на свете.

На фронте была далеко идущая мечта:
если бы мне разрешили —
потом, потом,
когда кончится война,
когда совсем кончится
и все уже будет позади, —
тогда чтобы мне разрешили
хоть немного еще пожить
и просто оказаться Там
и просто увидеть…
И мне разрешили.

Не просто смотреть но
подниматься и опускаться
обижаться и не обижаться
забываться и не забываться
соглашаться и не соглашаться
напиваться и не напиваться
и еще тысячу всего
только на эту рифму
и еще сто тысяч на другие.

Стыдно быть несчастливым.

А женщины,
самые, казалось бы, несовершенные,
иногда говорят такие слова…
И так смешно шутят,
и так проницательно думают о нас —
чтобы нам было лучше,
чтобы нам было сладко —
с последней из всех – как с первой из всех.
И то и дело это им удается,
то тут, то там,
то так, то сяк,
а если не удается —
они страдают молча.
А если говорят —
иногда говорят такие слова…

Девушки высокими ногами
возражают против моногамии.
Но, полуодетые по-летнему,
линиями семнадцатилетними,
вырезом, открытою спиной
мне напоминают об одной.
Гордые, недобрые и добрые,
вдумчиво колеблясь и маня,
лишь твои опасные подобия.
Все тобою мучают меня.

Ты осветила все, что было прежде,
задолго до тебя,
таким весенним
таким широким светом!
И при свете,
как в позабытом школьном сочиненье,
рассеянно исправила ошибки:
уступчивость мою – на Доброту,
неправоту мою – на Правоту…
Погасишь свет – и станет так темно!
И все ошибки – на своих местах.

Женщины, нас под руку берущие,
если надо – понемногу врущие,
если надо – правду говорящие,
если надо – над землей парящие,
как бы неземные существа,
вниз, на нас, глядящие едва.
Как вы нас разумно утешаете,
как вы необидно нас прощаете.
Полной средней школой недоученные,
вы во все вникаете так вдумчиво!
Собственной судьбою
озабоченные,
собственной бедою
замороченные,
нас как будто и не утешаете,
просто между делом потешаете —
беспечными словами,
усталыми руками,
дурашливым лицом,
соленым огурцом…

А некогда – одна из вас,
сама своей не зная силы.
неясным светом заслонясь,
нас обожанию учила.

Чтобы потом за нею следом
и вы, встречаясь на пути,
светили нам таким же светом,
как некогда она. Почти.

– Вы не скажете, как пройти
к кинотеатру «Великан»? —
Она могла бы это спросить
у любого другого встречного.
Она могла бы так улыбнуться
любому другому встречному.
Она могла бы швырнуть
все свои веснушки,
ни одной не оставив про запас,
в любого другого встречного.
Но она спросила у меня,
и улыбнулась мне,
и все свои веснушки,
не жалея, швырнула мне.
Вы скажете: «Ну и что?
Спросила, как пройти в кино».
Но как спросила!
И как улыбнулась!
И как засыпала меня веснушками!
Она прекрасно знала, что делает.
А я ответил, и смотрел ей вслед,
и не посмел сказать «спасибо».
Спасибо за то, что она спросила,
спасибо за то, что она улыбнулась,
вообще-то говоря, как первому встречному.
Но встречным-то оказался я!
И она
не взяла обратно свои слова.
Не взяла обратно свою улыбку.
Не взяла обратно ни одной веснушки!

«Девушка, не бросайте, пожалуйста».
Стоят в троллейбусе,
стоите в троллейбусе,
стоим в троллейбусе.
«Девушка, не бросайте, пожалуйста,
копеечку!»

Бросили за жизнь столько копеек!
Бросили жизни,
каждый третий – целиком,
каждый второй – половину,
остальные думают, что не бросили,
что использовали с пользой —
а теряют их незаметно,
вот-вот потеряют до конца.

Но стоят в троллейбусе,
стоите в троллейбусе,
стоим в троллейбусе.
«Девушка, не бросайте, пожалуйста,
не бросайте, пожалуйста,
копеечку!..»

Какая вдруг осанка у статистки
и как умеет голову нести,
когда пылают огненные диски,
держа ее в серебряной горсти.

Домохозяйки, продавщицы – просто
усталая массовка у стены.
Как вспомнилась им эта плавность, поступь,
неспешность и держание спины?

– Эй, фрейлины! Быстрее! Сроки, сроки!
По лестнице! Под музыку! Наверх!..

Как просто это вспомнилось массовке,
как жалко, что забудется навек.

Откуда снова этот свет
небес и шумный блеск дождей?
Откуда ветер? То есть – ветр?
И женщина, и тайна с ней?

Как долго прожил в темноте,
уединился ото всех!
Где были те дожди, и те
снега, и свет, и женский смех?

И вновь гроза! И снова я
овеян ею с головой!
Как ярки тучи надо мной!
Как ты безмерна, жизнь моя!