Олег Филипенко - Женщины. Поэма

в углу двора, была времянка, я там

и обитал с сестренкой, мамой и

отцом, точнее отчимом, но папой

его я называл уже. Патлатый

дворовый пес гонялся до зари

за кошкою меж саженцами вишни

и персика. Садились на цветы

картошки пчелы. Жизнь без суеты

была вокруг. Но хватит. Вот уж вышли

из дома мать с коляской, наш герой;

мать в дом вернулась. Радостно впервой

катать сестру, но каждый день – о, мука!

Поэтому я не был часто рад

сему однообразию и, взгляд

бросая из-под лобья – прямо бука! —

на мир вокруг, пытался размышлять,

как час разнообразить. Развлеченье

придумал я тогда: придав движенье

коляске, так вперед ее толкать,

чтобы катилась, дребезжа, коляска

уж без меня. А я стоял, с опаской

и, холодея сердцем, наблюдал,

как по дорожке быстро удалялась

коляска и в ступеньку упиралась

пред дверью дома. Пару раз толкал

чрезмерно сильно я коляску, так что

она вставала просто на попа,

столкнувшись со ступенькой, шантрапа —

иначе как себя назвать? – «а плачь-то

не слышится!» – кидался посмотреть:

что там с сестрой? Старался я успеть

поставить вновь коляску на колеса —

вдруг мать увидит! – и в лицо сестры

смотрел внимательно: она спала, игры

моей дурацкой не заметив, носом

посапывая. Я же обещал

себе, что развлекаться уж не буду

впредь так рискованно, спасибо, дескать, чуду,

что все благополучно, и прощал

сестренке или маме несвободу

сегодняшнюю, радуясь исходу.

У маминой подруги сын был, он

был старше на три года. Мы с ним вместе

порой гуляли, и к его «невесте»

питал я слабость. Был в нее влюблен

и Саша тоже, на велосипеде

«Орленке» он катал ее, вперед,

на раму усадив ее, и вот

за ними я бежал, смеялась леди,

и Саша мне кричал: «Отстанешь – ждем

тебя на горках». И они вдвоем

вдаль уносились… Волосы девчонки

красиво развевались; я смотрел

им вслед и, запыхавшись, не хотел

от них отстать, поэтому ножонки

передвигал довольно быстро, хоть

и спотыкался, слишком уставая

и торопясь. И вот уже когда я

на горки приходил, то побороть

усталость радость сердца помогала,

когда девчонка взор свой обращала

веселый на меня… Но описать

мне хочется то место, где мы жили.

Петровской балкой назывался или

Собачьей балкой, как народ назвать

его успел, район, там частный сектор

располагался города; дома

стояли вкривь и вкось, ибо сама

неровной была местность, словно некто

по пьяни в руки взял огромный плуг,

прошелся с милю-две, потом из рук

плуг уронил и лег на боковую.

А люди в сем овраге прижились,

построили дома, и родились

у них уж дети, все напропалую

там заросло деревьями, травой,

и все живут, забыв о великане.

И я там жил, как я сказал чуть ране.

На горках тех, куда я сам не свой

бежал за великом, располагался, кстати,

древнейший город скифов, если хватит

мне силы, опишу я общий вид:

цветами полевыми и бурьяном

покрыты были скифские курганы,

акрополь, и будь я тогда пиит,

то оду сочинил бы в честь столицы

древнейшей царства скифов. О, она

Неаполь-Скифский называлась. Нам,

детишкам, это было, как и птице

летящей в облаках, и все равно

и, в общем-то, и неизвестно, но

теперь я почти горд, как будто в жилах

кровь скифов у меня. Хотя они

довольно диковаты были, дни

иль в войнах проводили, или милых

любили, или пьянствовали. Вот.

Достойный был по-своему народец.

Я помню на раскопках то ль колодец,

то ли дольмен, какой-то идиот

туда нагадил. А вокруг – цветенье.

И я ловлю там бабочек с терпеньем.

Еще ходили мы с детьми гулять

на скалы, что с другого края балки

располагались, там, сбивая палкой

чертополох, я город созерцать

любил с вершины скал. Еще там были

пещеры, в этих скалах, мы туда

с фонариками лазили, всегда

напуганные чуть, ведь говорили,

что там скелеты есть людей, и мы

скорее лезли вон из этой тьмы.

А маме приносил всегда пионы,

цветущие на скалах в свой сезон.

Я помню весь травой покрытый склон,

мы ищем темно-красные бутоны,

над нами солнце в небе голубом,

хвост ящерицы под белесым камнем,

кузнечики трещат мотив свой давний,

однообразный, и упершись лбом

в нагретую траву, гляжу под камень

и ящериц учусь ловить руками…

А если по тропиночке крутой

и вьющейся меж плоских скал зигзагом,

вниз побежать, то очень трудно шагом

опять пойти, все с большей быстротой

несутся ноги, паника и ужас

охватывают вас, и тормозить

вы пробуете, поздно, вы ловить

пытаетесь ковыль руками – ну же,

остановись! – и кубарем уже

летите на последнем рубеже.

Зато потом, слизав с коленки с пылью

кровь темную, вы видите карьер,

в котором известняк и бельведер

на крыше у барака: с легкой гнилью

досчатой голубятня. Известняк

вас привлекает больше: негашонку

бросаете вы в воду, что так звонко

и яростно шипит, и это так

вас увлекает, собственно за этим

вы и катились с градом междометий…

Но вот и школа. Еле дождался`.

Костюм впервые в жизни надеваю

и белую рубашку, проверяю

в который раз портфель, мол, все ли взял;

цветы в руке, портфель в другой, так в школу

иду я, как и все, и счастлив так,

что трудно описать, хоть легкий знак

какой-то грусти на челе иному,

пожалуй, что заметен, – то следы

невольной элегической воды.

Да, да, уже тогда имел я склонность

в прошедшее глядеть и обобщать;

и более скажу: мне было пять

лет с половиной, жизни монотонность

детсадовскую должен был сменить

на вольность деревенскую и, стоя

в песочнице, я думал: «Вот, иное

начнется в жизни. Садик мне забыть

придется вскоре, как забыл я ясли,

а дальше – школа, а потом – погаснет

и жизнь моя… Как коротка, увы,

дорога жизни…» Да, вот так иль близко

я размышлял, смешной чудак, и низко

склонял вихор цыплячий головы.

И потому, когда сейчас порою

чрезмерной грусти предаюсь о том,

что минуло, я вспоминаю ком

тот в горле, в раннем детстве, и, не скрою,

становится мне чуточку смешно:

жить надо настоящим. Решено.

И все ж жить настоящим только – скучно,