Владимир Ханан - Избранные стихотворения

Такой забывчивый палачик,
Услужливая невпопад,
На небо жалуется, плача,
А в небе ласточки летят.

И дудочка тростинкой вещей,
Летит по зреющим цветам
Туда, где кормят по часам,
И плачет камень, овдовевший,
С тех пор, как умер Мандельштам.

В том месте снов и тишины,
Где я болтался горстью чёток
В тени костёла, и в холодный
Любил смотреться монастырь,
И католическим старухам
Дарил копейки от души.
Грибами пахло и чужбиной.

Но приезжали в гости к нам
Высокие и свадебные гости,
И я летел за ними на коленях
По скользкому от близкой крови полу,
И непонятных звуков языка
Ловил стихи, и радовался жизни.

Как я был счастлив в этом октябре! —
В прозрачном холоде, над Неманом серьёзным,
И у хозяйки доброй на дворе,
Где яблоки росли, и ночью звёздной
Кричал петух, и жук звучал в коре.

Где звонкие я складывал дрова
Для пасти однотрубного органа
С окаменевшей глиною на швах,
Где у соседки древнее сопрано
Светлело, как лучина в головах.

Где я два дня Вергилия читал,
И пас быков, и птичье слушал пенье,
И узнавал счастливое уменье
Лесную тишину читать с листа.
Где я забыл, что значит пустота.

Где я обрёл и вынянчил терпенье
Для зоркости, для доли, для судьбы
Страдать и петь с тростинкой у губы,
Которой вкус труда и смерти равно впору,
Где я слова по-новому чертил,
А монастырь густел, венчая гору,
И серп луны меж избами всходил.

Водопроводная вода
реки Фонтанки узкогрудой
Слепая лодочка – причуда,
зелёным крашены борта
Плыви туда, плыви сюда
Михайловского красной хордой
И Летним Садом возле горла украшена реки вода

А берег, как ни назови – уже два века просто Город,
Чья сущность – мгла в стенах собора
родного Храма на крови
Но это сбоку,
хоть и суть,
но побоку такие сути.
И независимым до жути виси у речки на носу
И в волнах пальцы омочив,
в цветах вчерашнего какао,
Увидишь частности состава
из пота
крови
и мочи

Была запретная страна Литва.
Там лебедь жил таинственный и белый,
И девушка за прялкой пела
Протяжные, как Нямунас, слова.

Куда, лесами синими маня,
Меня зовёшь в последний день недели?
Спешит гонец к подножью цитадели,
И плетью ветра с маху бьёт коня.

Моя подруга, разметавшись, спит.
Литовский ветер заплутал меж прядей.
Объятья сонны, и порыв обряден,
И обречённость в памяти таит.

И спит земля, как смуглая рука,
Что обнимает девушку за шею.
Туманясь и на запад хорошея,
Плывут над ней и любят облака.

И струны сосен теребя во сне.
Поёт Литва, и песней сон украшен…
Ей никакой запрет не страшен,
Как, видимо, он страшен только мне.

В квартире полумрак, за окнами светлее.
Индийский, сорт второй, чем крепче, тем вкуснее.
Кот, старожил сих мест, не спит, и смотрит косо,
И гаснет папироса.

России нежный сын родства, увы, не вынес.
По горло ею сыт, куда поеду – в Вильнюс.
Не менее, чем те, люблю я камни эти,
И поджимают пети-мети.

Страна чужих людей, надежда и разлука
Здесь верная меня, конечно, ждет, подруга.
А в Ленинграде дождь, приятели – изгои,
И все такое.

Пусть более, чем мы, прочны, здоровы, сыты
Пребудут этих мест земля, трава, ракиты,
Костелы и цветы, поэзия и реки,
И человеки.

Мышиные права.
Живу как бы не живши.
Любимая права, остывши, позабывши,
И, вижу, надо
Другие мне искать места для променада.

Невнятная любовь, случайные беседы.
И местные меня к себе не ждут поэты.
И кажутся слова пустыми в самом деле,
И призрачными цели.

В чужих корнях ищи истоки
Своих движений и словес.
Тебя питающие соки
Есть смешанный и поздний лес.

И пусть дано НЕ ПОМНИТЬ право.
Мы вечно памятью слабы.
Но слаще всех других отрава
Смешенья крови и судьбы.

На ней настояно вино
Уже прочитанных столетий,
И скорбь старинную соседей
Мне видеть с нежностью дано.

Тоска безмерного пространства
Не отуманит головы.
Мне любо чуткое славянство
Поляков, чехов и Литвы.

Марк Туллий! Корень зла – сей воздух ядовит,
но речь идет о том, что Рим гниет,
Марк Туллий.
Равно заражены сенаторы, сады,
и бабы жирные, и греки
гувернеры,
и в доме Януса воинственный, привычный сквозняк…
Клянусь Судьбой – прискорбный вид, Марк Туллий!

Невыразимо сух прибоя сыр овечий…
Что в Городе тебе? – Бродяги, кабаки,
изысканных матрон любовники
быки,
да к небу кулаки – азы плебейской речи.

Что в Городе тебе?
Замкни губастый рот:
Дежурный триумвир охвачен честной жаждой —
Он Фульвии своей преподнесет однажды
Твой череп.
Sic transit…
Конвойный, грубый скот,
Вольноотпущенник – он карьерист, мерзавец!
Три довода мечом неотразимы. В том
Порукой Фульвия. И опустевший дом,
И македонский брег.
Но неужели зависть
В ораторе такой мог вызвать аргумент
Испанский острый меч?

Как воздух густо бел!
Твой гордый Рим гниет, как старый сифилитик.
Ты недорассчитал, блистательный политик.
Недоучел, писатель, проглядел.

Густеет немота сенаторской конюшни.
Наглеют всадники. В провинциях разврат.
Дежурный триумвир томится жаждой власти,
И он не пощадит
несчастный мой язык, проколотый иглой, нет шпилькой
злобной бабы, и правая рука, прибитая к трибуне на
площади.
ТАК
Я, Марк Тулий Цицерон,
Сим объявил в веках смерть
Города
героя:
Республика Меча рождает Трон,
Могилу собственную роя.

СТРАХ СЛУШАЕТ СЕБЯ И ГЛУШИТ ПЛЕСК РЕКИ
ВО ТЬМУ НАБУХШУЮ РАСПАХНУТОЙ АОРТЫ
НО ВЫСЫХАЕТ МОЗГ И С НЕБА ЗВУКИ СТЁРТЫ
И ВЕЧНОСТЬ СОННАЯ ЛОЖИТСЯ НА ПЕСКИ

Быка любившая матрона, браво!
За бабью стать твою и дышащую справно
Тугую плоть – я, грезящий во тьме
Своих времён – оттачиваю жало,
И Рима обмелевшая держава,
Как некий пласт, раскинулась в уме.