Вадим Месяц - Имперский романсеро

жабры жадные с крюками внутри
беспощадные судьбы жернова
мне молитву наугад подбери
тяжким камнем тонут в глотке слова

в тесном поприще холопьих голов
завороженных мечтою одной
средь рассыпанных в степи валунов
пред Великою Китайской стеной

научи меня угрюмо молчать
чтобы вечно на устах таял лед
размыкающий присяги печать
так безмолвствует в Сибири народ

или звонница погибшая спит
по макушку в вертикальной воде
каждый колокол бедою налит,
но не слышен никому и нигде.

Я безжалостного зверя обману,
хоть не знал от зверя горести и зла.
Лютый вой его зальет мою страну,
сдавит в сердце горсть последнего тепла.

В черной проруби замерзнет волчий хвост,
жесткий лес взойдет на сгорбленной спине,
И душа его, теряясь между звезд,
даст присягу ненасытной тишине.

Я царю в столице поверила,
пожелала ему быть царем всегда.
В лес вошла, а там скрипит дерево,
так скрипит, что стынет в реке вода.

И в дубравах с распростертыми кронами
нет покоя, а скрыта в глуши беда:
облетевшими обагренными
листопадами плачет, как от стыда.

Я искала его, воздух слушала,
прислонялась щекою к глухим стволам.
И могилы с уснувшими душами
удивлялись словам моим и делам.

Я нашла его там, где не ходит зверь,
где синица падает замертво.
Среди леса стоит и скрипит, как дверь,
то ли дерево, то ли зарево.

И увидела я темную страну,
где столица горит ярким пламенем.
Вот и вспомнил мой царь давнюю вину,
огню теперь грозит черным знаменем.

Половецкою стрелой – червоточиной
сверлит сердце ему, как алмаз нефрит.
И лицо его моею пощечиной
уж который год на ветру горит.

Не посмотри мне в пустую ладонь,
не называй меня сыном.
Непостижимый пылает огонь
в черном гнезде аистинном.

Аисты пляшут на ярком огне,
к облаку крылья воздели…
Мы не остались в холодной стране,
вместе на юг улетели.

Мамка славянская в темном дому
с бледным лицом онемелым
пряжу прядет, не нужна никому,
даже влюбленным и смелым.

Светит звезда над родимым углом,
ширится даль пепелища.
Блудных детей не одарит теплом,
очи не выжжет до днища.

Жалким предателям бедной земли,
в тайне грехи отпусти нам.
Длится пожар, раскалились угли
в черном гнезде аистином.

Дай нам дорогу пройти до конца,
пусть нас не вспомнят ни словом.
В горе не скрыться Господня лица.
И не уснуть под Покровом.

Твои очи смотрели вдаль,
а глаза опустились вниз.
Под рубахой блестела сталь,
как последней любви каприз.

Все чем жил, и чему был рад,
без смятения перемерь.
Открываются десять врат,
а нужна на дорогу дверь.

Свет недолго людей хранит,
позабавился да исчез.
Обернешься – в глазах горит
и ликует куриный бес.

Горизонт до предела стерт,
а за ним беспросветный ров.
И по телу словесный черт
открывает зиянье ртов.

То ли звезды в тебе поют,
то ли гвозди в груди гниют.
Как под радугу входишь в раж:
мне блаженством казалась блажь.

Вон из дома сундук с добром.
Кушай кашу из отрубей.
Пред распахнутым алтарем
челобитную тверже бей.

И огонь превратится в лед.
И письмо вдруг напишет мать.
Верный пес мне щеку лизнет.
И товарищ уложит спать.

Ножницы стригут темноту,
режут наугад темный мрак.
Крылья голубей на лету
падают на холки собак.

Храмы, своды чьи небеса,
славятся молвой на крови.
Шалью затяни туеса,
линию слезы оборви.

Черные, как горы, стога
не заменят дым деревень,
собраны почти на века,
полыхнут на праздничный день.

Ножницы кромсали сукно,
в угол уводя зряшный блуд.
И горело в небе окно.
И гореть ему, когда разобьют.

Хорошо устроена жизнь,
только в основанье темна.
А когда в постели лежит,
добрая, почти как жена.

В звездах по колено идем,
в омутах намоленных спим.
Что нажили тяжким трудом
превращаем в радостный дым.

Мерзким клубком катаясь
по снеговому насту,
чурка, цыган, китаец:
кто бы ты ни был – здравствуй.

Порча брезгливой спеси
в счастье моем мажорном
вклинилась в голос песни
лязганьем подзаборным.

В складках песцовой шубки
рябь нефтяных разводов,
кратким полетом шутки
скрыт разговор народов.

В полночь в облаке пыли
люди выйдут из комнат.
Кем они раньше были,
больше уже не вспомнят.

Так мы забудем солнце,
севши под сенью ели.
И проклянем господство
архангела Михаэля.

Все мы отныне вместе,
будто семейство в бане,
в гари паленой шерсти,
в дикой стрельбе шампани.

Вышвырнем на рубаху
вместе со снедью душу,
вывернем, как на плаху,
красный карман наружу.

Мария обнимает подушку,
прижимает ее к животу:
мягкую, влажную от болезни,
пахнущую курятником.

Ей отсекает голову
маятник старых часов,
подруга вносит Библию
на подносе с чаем.

Марат убит любовницей,
Робеспьер казнен.
Вот и ты куксишься.
Инфлюэнция – это блажь.

Полюби кого-нибудь.
Это полезно душе.
Пусть колониального прошлого
нам не забыть.

Я не хочу любить,
а хочу соблазнять, —
говорит Мария,
она, наконец, поняла себя.

Температура не спадает неделю.
Народные волнения не утихают.
Мария кормит грудью
вымышленного ребенка.

Откроешь кран – течет молоко.
Ванная полная молока.
Бумажный кораблик плывет в молоке.
Дети плещутся в молоке.

И когда закрываешь глаза —
все становится белым.

Молоко… вино… какая разница…

Детства поднебесные розы
в трудовом стекле водолаза:
не морская пена, а слезы
каплют из влюбленного глаза.

Тянутся резинкой улитки,
зацепляя кромку бумаги,
длинно распускаются свитки
под дорожкой медленной влаги.