Елена Новикова - Кирпичная книга. Короткие тексты

С одной стороны человек в черном выносит столик, с другой белый поднос с двумя чашками кофе. Запах кофе должен чувствоваться во всем зале. Если нужно, сварите ведро за кулисами, и все время подогревайте! Сами договаривайтесь с пожарными! Обычную кофеварку в конце концов возьмите!

Да, вы поняли? – поднос белый, чашки белые, лица и руки манекенов белые… Выдержать паузу. Только музыка. Манекены и зрители должны друг к другу привыкнуть.

Человек в белом трико выносит детский фотопортрет в рамке. Здесь балет, настоящий. Танец с портретом. После ставит портрет на столик, утанцовывает за кулисы.

Музыка – Penultimate dance из последнего альбома Айги.

Выходят два человека в черных трико, разворачивают кресла с манекенами так, чтобы тем было удобнее смотреть на портрет.

Экран на задней стене становится ярче. Теперь уже не он фон, а наоборот. Слышны вдали звуки взрывов, видны всполохи ракет.

Занавеска постепенно, очень постепенно из своего нежно-зеленого становится алой. Зритель не должен заметить, как это произошло, но увидеть результат! Ветер все сильнее, занавеска взлетает и опадает.

Входят люди в черном. Теперь у них отчетливо видны белые лица и руки, такие же, как у манекенов. Они ходят по сцене и «сеют», разбрасывают зерна. В том числе на рояль. Жесты очень пластичны, но не танец. Уходят.

Человек в черном вносит белую курицу и опускает ее на крышку рояля. Курица клюет зерна.

Курицу перед спектаклем не кормить. Но без живодерства! Курица должна кушать с аппетитом. Побольше зерен высыпать на клавиши рояля, чтобы курица, наступая на клавиши, добавляла звуков.

Люди в черном постепенно уносят: манекены, кресла, поднос с кофе. Дольше всего стоит на столе портрет ребенка, но и его уносят.

Музыка – Octo из последнего альбома Айги.

Курица должна клевать зерно до тех пор, пока в зале не останется ни одного человека. Если зрители окажутся тупые и будут ждать традиционного финала, бросить немного зерна в зал, и выпустить вторую курицу, через некоторое время третью…

Он ждал зеленого света, чтобы перейти. Сзади осталась церковь, похожая на пирожное, и чебуречная, все та же, и стертый с лица земли кинотеатр, в котором когда-то летали разноцветные попугаи. Теперь там хорошо брендированная пешеходная зона, а он и есть пешеход, так что все честно.

Вперед и налево – рынок, где он тогда не мог, а сейчас не хочет ничего покупать, он зашел просто так, потому что образовалась лакуна, так сказать, дыра в биографии, или наоборот, оказался выломан кусок забора в суете, и туда имела шанс просочиться биография.

Рынок был пуст, как будто воскресенье не базарный день, зевающие торговцы лениво предлагали копченые ребра, китайские свитера и сухофрукты, а он делал вид, что внимательно оглядывает прилавки, разыскивая что-то действительно необходимое…

Он вышел на воздух, перешел обратно и подумал, что если бы он был собакой, обязательно пометил бы этот угол, на котором тогда стояла телефонная будка. Телефон в ней был удачно сломан, и на 2 копейки можно было разговаривать ночь напролет. Но телефон тогда не отвечал, и не ответит, наверное, уже никогда…

А дальше подворотня и двор, а во дворе флейтист. На парне было что-то длинное, а черные вьющиеся волосы стояли вокруг головы, и на них падал снег. Это было тогда , и он наблюдал за музыкантом вон из того окна, и, глотая слезы, думал, что рояль, к примеру, с собой не потаскаешь.

Голова специально подсовывала на редкость глупые мысли, будто не хотела думать о важном. В углу двора стояли помойные бачки, и он вспомнил, что однажды они загорелись, и соседка поливала их прямо из окон… А вдруг кто-то выльет ведро на флейтиста? Ведь ночь, и нужно спать… Но флейтист доиграл и спокойно ушел. А он еще подумал тогда , что в мире, где есть музыка, еще можно немного пожить, да…

На следующий день он, как обычно, пошел в социум, и за чашкой кофе рассказал про флейтиста своей коллеге, даме продвинутой и экстравагантной. Что город на несколько минут выпал в средневековье, и крысы уже строились в колонны, чтобы радостно шагать навстречу своей гибели… А может, не крысы, а дети, есть и такая версия легенды…

Коллега отхлебнула кофе:

– А я его знаю. Это Вадик. Когда он напьется, всегда ходит по дворам и играет.

И он подумал, что это он сам тот глупый ребенок, готовый идти за музыкой, куда она позовет. Собственно, до сих пор идет, и вот для чего-то снова вернулся на этот перекресток, или на тот , теперь уж и не разберешь: такие сложные отношения с перекрестком.

У нее были претензии. Много претензий – синяя, зеленая и желтая – к этому человеку, этому персонажу, этому оратору. К каждому слову, к запятым и кавычкам, к походке, которая обязательно есть у речи.

А как он размахивает руками, а как он одет? Посмотрите, ведь это все равно что пугало нарядить во фрак и цилиндр!

Да. Нет. Он совершенно невозможен! И глаза ее стали искать, обо что бы опереться. Но взгляд цеплялся за какие-то фальшивые предметы: канделябр, гипсовую Мадонну, пепельницу в виде головы без одного глаза. В пепельнице этой никогда не было пепла! Представьте, он даже не курил, ведь это вредно для здоровья.

И все ее возмущение, как трактор на полном ходу, врезалось в столб: им оказалась детская фотография в рамке эпохи модерна, с вывернутой наизнанку геометрией и перламутровыми декоративными вставками.

Рамка тоже была фальшивая, наверное, куплена в антикварном магазине как раз для персонального спектакля. В семье его родителей, людей простых и работящих, отродясь таких безделушек не водилось.

А вот фотография – настоящая. В глаза смотрит мальчик лет восьми: такие волосы называют непослушными, школьная форма, как у всех, а глаза, как у щенка. «Я буду хорошим, я обязательно буду хорошим, вы только скажите, что нужно делать и хвалите меня, когда я делаю правильно! И я буду, буду, буду таким, каким вы хотите!»

Она снова взглянула на него: глаза были точно такие же, они ждали, что она, как строгая учительница, сейчас разложит все по полочкам и скажет: так делай, а так никогда.

И она промолчала, оставив себе и синюю, и зеленую, и желтую претензию. Пусть он хоть раз в жизни наваляет что-нибудь сам, и сам из этого выбирается, шагая по оранжевому лесу, проваливаясь в собственные следы.

– Ты как собака, которая лает на свой ошейник! – сказала она, и это было последнее, что я успел услышать и запомнить.

Я представлял себя собакой. Если ошейник надет на мне, я его даже не вижу, какой смысл на него лаять? А если ко мне ошейник несут, а я собака, то скорее всего это означает, что сейчас поведут гулять, а это ведь здорово! И лаять можно только от восторга. Но она сказала «на ошейник», а лаять на кого-то или на что-то это все же выражать недовольство…