Олег Аникиенко - Мотивы

куда-то вдаль неразделенно,

и тайну этих светотеней

и изощренность мастерства

уже не вспомнить…

Но – внезапно

забьется сердце учащенно,

дыханье дрогнет у листа,

где женское лицо живое

притянет внутренним огнем,

и мир другого человека

и мой, и мастера – безмолвно

соединяются в одно.

Вновь улицы знакомые приметы

я провожаю взглядом отрешенным —

сырых берез темнеющие ветви,

в туманных очертаньях крыша дома,

и в слякоти весенней колея

напоминает что-то отдаленно.

И в дымке моросящей догоняют

из форточек на первых этажах

обрывки сериала, звон стаканов,

прохожего задумчивого шаг

и где-то лязг вокзальный…

И, кажется, несет меня, несет

течением невидимого света,

к первоначалу, к центру, незаметно

вбирая в освежающий поток.

И тихое приходит обновленье,

как будто эта серая весна

под мокрым покрывалом неба

освобождает чувства ото сна

к полузабытым за зиму

стремленьям.

В потоке дремлющего света,

в миротворящей тишине

дыханье теплого паркета

передается тихо мне.

Застыло время. Только свет

в домашней плавает вселенной,

пронизывая окна, стены

и беспорядок на столе.

А вот и гостья (переливом

ее блистает чешуя) —

косится солнечная рыба,

хвостом несмело шевеля.

Ее приветствие – как знак

симпатии к любым стараньям

по капле света наполнять

земную чашу мирозданья.

И в чистом таинстве квартиры

дрожащим на лице пятном

с людьми, природой,

целым миром

всеобщей связью я скреплен.

Дыханье легче, взгляд светлее,

и возвращает не спеша,

во мне уверенность и силу

успокоенная душа.

Судьба, избавь греметь трубой,

толпу сзывающей на битву,

или приветствовать собой

людей, склонившихся в молитве.

Не дай мне быть вождем, иконой,

нечеловеческим законом

или указчиком пути…

Желания мои легки,

как тихий дым перед рассветом

над угасающим костром,

как облака прохладным летом,

чуть тронутые ветерком.

Позволь стать посохом, опорой

для странника с уставшим взором,

а для младенца, так и быть,

игрушкой, зубы поточить.

Позволь придти в родильный дом

последней схваткою без боли,

или надеждой за окном

для заключенного в неволю.

И может, если повезет,

позволь для друга – книгочея

войти в неяркий переплет,

о лучшей доле не жалея.

Усмешкою лицо искажено,

уверенные, гордые шаги

и дерзкий взгляд, скрывающий одно

заветное, немое – Помоги!

Что я могу? Такой же, как и ты.

Быть может, больше опыта круги…

Конечно, помогу, с улыбкой скрыв,

что сам шепчу кому-то: Помоги.

* * *

АВТОБУС

Вперед, по-прежнему вперед —

безостановочный автобус…

Летит задумчивый народ,

колесами толкает глобус

туда, где даль смиряют далью,

где счастье пополам с печалью.

Бегут царапины по спинкам-

кривые даты, имена,

красотка на стекле кабины,

маршрутный номер у окна, —

летит, не возвращаясь, взгляд,

как черные столбы в полях.

Все те же острова-деревни,

где долго жить – сойдешь с ума

под телевизорные бредни.

…Минуя серые дома,

кондуктор, сосчитав рубли,

увозит нас на край земли…

Зачем-то созданы стальной

движок и гарь в салоне душном,

ведь был у Бога основной

мир бестелесный и послушный

с бессмертием беспечных душ,

без райских кущ,

без мольб в аду.

Дымит автобус. Выбор дан

свободный на тропинке Млечной —

любить и жертвовать, страдать,

сбежать пораньше до «конечной»,

ловчить, трудиться и творить

или соседа удавить…

Не видно лиц. Устремлены

навстречу свету пассажиры,

ближайший силуэт спины

дремотною частицей мира

в лучах загадочно молчит

и, растворяясь, вдаль летит.

Мне эти люди доверяют

сиденье рядом. Общий бег

дороги долгой принимая,

запомню ли дыханье тех,

кто к свету начиная путь,

сойдет когда-нибудь уснуть.

Здесь хорошо тому, кто выпил —

потом орет шакалом, выпью,

пока ему клыки не выбьют.

Здесь женщины быстрей стареют,

чем кран на кухне заржавеет,

где бомжи спят у батареи.

Здесь детство пахнет коридором,

помойные прокисли ведра,

бибики здесь не катят бодро.

Здесь друг у друга шпингалеты

воруют в грязных туалетах,

поставишь лампочку – и нету.

Здесь стеклотара у порога,

иконок по углам немного —

бездомные не верят в Бога.

Здесь виноваты все, кто выше —

чиновники, банкиры, Кришна,

а сам ты – мелочь,

третий лишний…

И будто сумасшедшим бликом

блеснет по окнам перекрытым

фанерой, простынями – вот:

старуха головой трясет,

мужик кричит – не похмелялся,

а там – мальчишка размечтался,

девицы курят, суп кипит,

и пахнут мылом ползунки.

А время равнодушно точит

панельную пятиэтажку,

все гуще тараканов след,

и туалетные бумажки

у баков мусорных заносит,

и сыплет, точно пепел,

снег.

ОБЕЗЬЯНКИ

Она работает на комбинате,

толкает бревна на зубья пил —

и тонны канцелярской бумаги

пропитаны потом угасших сил.

Ей только сорок, но уже старость

легла землистой корой на лицо,

и зарплату, единственную радость,

выдают досками или мелким яйцом.

А вечером, в своей комнате-клетке

ее встречают дружным оскалом

обезьянки, игрушки детские,

одни побольше, другие – карлы.

И маленькая, с большими руками,

она их гладит, словно подруг,

и на вопрос «зачем?» – тихо скажет:

«Они… никогда не врут».

Словно чесоткою, ларьки —

вызудили проспекты.

Все богомазы

ушли в «челноки»,

в мясоторговцы – поэты.

Будет народу пьяно и сыто,

людям – не до Вермеера!

Сколько в богеме стало кассиров?

Ни одного – фермера.

Грустно в меняльную эпоху

короткопалым натурам.

Поэты, и впрямь, выглядят плохо,

когда шелестят купюры.

Плыви же, приятель,

в пенной волне,

да взвесь-ка мне требухи…

Колбасы твои съедобны вполне,

были плохими стихи.

1993 г.

УЛИЦА

Вот мальчик плачет недовольно,

упал, теперь нога болит.

Беспечно пробегает школьник,

сбежал с урока, может быть.

Подросток сорванной уздой

прохожих весело пугает.

За ним – мужчина молодой

идет, о женщине мечтая.

Бредет продуктами загружен

измотанный отец семейства.

Ему навстречу – зрелый муж

карьеры замышляет действо.