Юлий Гуголев - Мы – другой (сборник)

Еще пионерским вожатым я был
у самого Черного моря
и сам источал соматический пыл,
мне пел Челентано «Amore».

Ракушек не счесть на морском берегу,
но мы узнавали немногих.
Вот я и сейчас отличить не могу
двустворчатых от брюхоногих.

Сокровищ среди черноморского дна, —
кто видел, забудет едва ли, —
особо ценилась ракушка одна,
«гербом» ее все называли.

Я знаю, что «рáкушка» можно сказать,
но мы говорили «ракýшка».
И напоминала она, так сказать,
такое ребристое ушко.

Чуть менее счастлив был тот, кто обрел —
венерок средь и сердцевидок —
ракушку, что мы называли «орел»,
и ныне мне памятен вид их.

Пока пионеры во всю свою прыть,
чужую ракушку, прицелясь,
пытались своею ракушкой покрыть, —
такой пионерский Лас-Вегас, —

вожатый прикидывал, как в вечеру,
конкретнее – после отбоя,
ту деву с косою, совсем как сестру,
увлечь на прогулку с собою.

От комнаты взяв пионерской ключи,
от страсти тупея, как овощ,
ее пригласит он поехать в ночи
на остров любви и сокровищ.

Ведь там, в пионерской – сокровищница:
«гербов» и «орлов» – тыща триста,
во тьме чуть видны очертанья лица
и лозунг про «честь коммуниста».

Такой вот идеологический кич
и вечная память при этом:
прекраснейший Ленин Владимир Ильич
из ракушек там был портретом.

Вожатому пофиг гербы. И орлы
ценимы вожатыми мало.
Но там, в пионерской, стояли столы!
И даже кушетка стояла!

Когда-нибудь вспомню той комнаты пляж,
где море в ракушки играет,
а память из ракушки шепчет «Юляш…»,
а время их перетирает.

Плеча я касаюсь ладонью одной,
другая скользнула по талии…
И Ленин такой молодой,
и юный Октябрь, и так далее.

Будь, как все, ученик языка,
ведь наука его легка
и экзамен его не сложный.

Ты коней пока придержи,
знай зубри себе падежи:

ИМЕНЯТЕЛЬНЫЙ,
ВЫРОДИТЕЛЬНЫЙ,
ПРЕДАТЕЛЬНЫЙ,
ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ,
ВЫЧОТВОРИТЕЛЬНЫЙ
и БРЕДЛОЖНЫЙ.

Чем дольше живу я в России,
чем больше работаю с ней,
тем чую острее в разы я
и многое вижу ясней.

Чем дольше сижу я на Яме,
чем больше читаю LifeNews,
спокойнее тем и упрямей,
я сдержанней, блин, становлюсь.

C улыбкой спокойной и жуткой,
какая под стать мсье Верду,
«Омич изнасиловал утку»
я без содроганья прочту.

(Я не шелохнусь и подавно,
не всхлипну ни разу, узнав,
что в Дании, этой Гуантанамо,
растерзан безвинный жираф.

Едва ли мой пульс участится
в пандан кровожадной молве,
когда плоть жирафа, – частица
одна, – воссияет во льве,

очнется во льве, как во гробе,
чего-то там чем-то поправ…
Послушай, далёко, во львиной утробе
обглоданный бродит жираф…)

Глазами, видавшими виды,
видавшими Вия в 3D,
кошмары «Прямого эфира»,
смотрю, как буддист – варьете,