Юлия Иванчикова - Никудыния бумажного самолётика

Кто и зачем придумал время?
Чтобы спешило, убегало?
Чтоб каждый, что-то удаляя,
с душой своею вёл сраженья?

Кто и зачем придумал время?
Чтобы губить, себя же ранить
и на ненужное растратить
его не там, не так, не с теми?

Чтобы срываться среди ночи,
и ждать кого-то в сотый раз,
ломая голову у точек,
искать ответы среди фраз?

Кто и зачем придумал время?
Чтобы губить его в вине
и в непробудном жизни сне
всё ждать устало перемены?

Чтоб утопить в пустом мучении,
банально весь свой путь пробыть.
Болеть всегда «нехваткой времени»,
ведь даже некогда любить.

Кто и зачем придумал время?
Чтобы держать и доверять.
Несвоевременно терять.
И быть не там, не так, не с теми.

А знаешь, больно – людям доверять.
Проверенным, или чужим прохожим,
любимым и чужим, чтобы опять
терять и падать, обжигаясь… Сколько можно?

А знаешь, больно – людям доверять.
Плевать хотели все, тебе же в душу!
Не слушать, не понять, а именно плевать,
робкие струны вывернуть наружу,

Охрипший голос током обжигая,
И одарять доверие обманом.
А ты, наивно доверять им продолжая,
зализывай за всеми свои раны.

Как жить? С душой на каменном замке?
Не подпуская ни любимых, ни прохожих?
Не доверять, не быть обманутым никем,
хоть понимаешь, – это невозможно…

Как это больно – людям доверять,
Когда они тебе в сознанье – тонны гнили.
А ты пытаешься им чувства доказать,
хотя лет сто, как все тебя забыли.

Спеши всем снова душу открывать:
проверенным или чужим прохожим.
Это ошибка – людям доверять,
терять и падать обжигаясь… Сколько можно?

Похороненная вечность. Промораживает суставы.
До тошноты заслушанные песни.
Разговор про безгрешность на «никогда» оставим,
для лжи в сердцах уже ни капли места.
Обвинённые в искреннем, обманутые любящие.
А ведь мы виноваты сами. Во всём.
Сами топчем прожитое, разбиваем будущее,
Страдаем тоже сами… Только потом.
Попытки убить любовь, бесчувственность масок…
Сколько можно то строить, то рушить?
С каждым днём всё меньше жизнерадостных красок.
Именно так умирают забытые души…
И места меньше. На двоих, на пятерых, на сотню…
Куда там! Одному здесь места мало…
И не известно что там ждёт, за третьим поворотом.
(Да знал бы кто-нибудь, как всё это достало).
Но не пытайся закричать, ведь все равно не слышно…
Здесь тысячи о чём-нибудь кричат.
И некому помочь, спасти, утешить…
Добьют, толкнут и бросят… прямо в ад.
И страшно понимать. Незаменимым есть (за-/из-) мена.
Да и каждый сам себе давным-давно чужой…
И средь врагов, твоей же ждущих смерти, – даже стены.
А из людей – так каждый первый, даже не второй.
Похороненная вечность. Недостаточно места.
На двоих, на пятерых, на сотню…
Полумрак. До тошноты заслушанные песни.
И сами себя убивающие. Вот мы.

я ведь не спрашиваю тебя о наличии воздуха,
только потому, что боюсь заглядывать тебе в душу.
каждой ночью все невыплаканные слёзы
я прячу в объятиях горячего чая, пледа и простыни…
признаться, не знаю, свойственно ли это мне,
или не свойственно.
и голос, живущий далеко внутри меня, по стенах рисующий
тёмной, насыщенной тушью,
каждый раз поселяет ком в моём горле. и душит.

с каждым лунным затмением меня всё больше убивает,
оставляя во мне всё меньше и меньше терпения.
но во всех своих ссадинах, и на запястьях вечных гематомах
виновата несомненно я, ловящая себя на мысли
«мне его не хватает».
я дочитала, ровно через две главы главного героя расстреляют.
а на страницах, несущих, казалось бы, сущие пустяки в строках
сыграет в а-банк авторское воображение.
но в аналогичной реальности у меня не остаётся сомнений.

я не спрашиваю, не температуришь ли ты,
только потому, что уверена – есть кому позаботиться.
я всё ещё надеюсь, что ты услышишь моё молчание,
и взглянешь на полуночное небо, полное разнообразной
суеты,
и бесконечной неизлечимой пустоты…
именно величиной в эту неизлечимую бесконечность
о невыносимом желании в беспамятство броситься
эхо моего «внутреннего» постоянно доносится.

я питаюсь выдуманной сказкой последней осени,
и на неё же у меня непременно появится аллергия.
меня, честно говоря, совсем не интересуют твои увлечения,
пассии, очередные тридцатые, или сто девяностые,
ваше совместное деление неразделимой простыни…
и я долью в чашку ещё кипятка, он и плед – мои
постоянные спасатели, и, знаешь, совсем уже не важны мне
другие.
все они убийственны и пустые.

я не спрашиваю тебя о наличии воздуха,
только потому, что боюсь заглядывать тебе в душу.
боюсь расплакаться, броситься под расстрел
встречных дождей, или воспламениться ещё какой-нибудь
неадекватностью, собственно…
если тебя увижу, боюсь в объятия броситься…
и сама не знаю, как я себя чувствую, может быть, мне уже стало
хуже…
и голос, живущий далеко внутри меня, по стенах рисующий
тёмной, насыщенной тушью,
каждый раз поселяет ком в моём горле. и душит.
и душит.
07.07.2013

Просыпаться без чувства жизни… да шут его побери.
Согреваться прокуренным болью пледом,
сделать кофе, несносно горький, простоять у пустой двери,
и убить в себе имя, /не забыть подчеркнуть, что это тоже победа/.
Чашка, кофе, печенье, сплетение… Как ни странно, – до тошноты.
открыть форточку, увлечься прохладной пустыней…
и забросить себя в эту пустыню… ведь признайся, это же ты,
так и не добиваешься неба, со своими страстью, ложью
и непобедимой гордыней.
Жить буднями. Жить обыденно. Жить, если даже жить.
Хвататься за что только можно в поисках какбысебя.
Всю дорогу кого-то тянуть и беречь в себе, так горячо любить.
Как никого и никто не берёг, любя.
Просыпаться, горький кофе, двери, и чьи-то чужие лица…
непременно в сотый раз опаздывать,
обернуться, закричать кому-то «мне ведь это снится?»
– Снится? А мы сами, знаешь, рады бы…
Пролетать сквозь переулки на ужасной скорости,
задыхаться, добегать, быть незамеченным…
каждый день читать одни и те же повести,
и стремиться стать непобедимыми и вечными.
Ведь признайся, это же ты./Зарисовками не победить, не выразить,
не добиться стадии «успех». /