Елена Крюкова - Небо

«Ах, ты, мой мужик, мой художник большой,
Где холст твой, великий и страшный?!
Ни света в зрачках, ни гроша за душой —
Пустой, как осенняя пашня…
Эх, мой дурачок! Ты меня напиши —
Щеку, что перловицей светит,
Глаза, что сияют сильнее души,
Да красные руки, что ветер
Все исцеловал!.. шею, что исхлестал
Буран, – мех-то вытертый, лысый…
Да, мы богачи! Царь ты Сарданапал,
Царица я Савская в лисах!
Не старую мать, не отца, не детей,
Не ветер – пошто в щели дуешь?!.. —
Я благословляю щетину кистей,
Которыми небо целуешь!»

И так до утра ты песком чаны трешь,
Цепляешь слепой пятернею,
А мир полунощный на лик твой похож,
Крещеный золой и землею!

Корявые впадины… Ямины тьмы…
Прорехи и прорези горя…
Лишь очи – на дне одичалой сумы —
Два мощных сапфира, два моря.

И так прожигаешь глазами – и твердь,
И стразы мороза на стеклах,
Что, хвост поджимая, дворнягою – смерть
За мышьим сараем издохла.

И – шаг ты шагаешь к окну: о, к бельму
Январскому, к зимней сурепке,
И – глаз тех огонь не видать никому,
А если зажмуриться крепко…

И сплавлены веки! И вдоль по щекам —
Рекою – разливом – ручьями:
«Родных я вовек никому не отдам —
Молох ли, Архангел – перстами
Коснется во сне пламенеющих лиц,
Сожмет в кулаках покрывало…
Завеса разодрана! Падаю ниц!
Но тут я Женой пребывала
И Матерью сирой – меж смрадных котлов,
В ходынке, где в давке трещали
Нежнейшие кости, где низку-любовь
По бусинам – псы растаскали!

Как зубчик чесночный пророс во гнилье
Густых керосинных угаров —
Так я улыбаюсь в ночи, Хендрикье,
Не пряча лицо от удара!

Бей, тяжкое Время! Чугун рукавиц
Твоих – я сама вышивала
Соцветием потных, пожарищных лиц,
Узором базара, вокзала,
Серебряной нитью кладбищенских рек,
Павлинье-горящею сканью —
Весь выткала – гладью – позорный мой век,
Горбяся над зимнею тканью!

Вот все милосердье: намыты полы,
И масло в бутыли златится…
А кто там глядит адамантом из мглы,
Пусть первый со мною простится».

Я завернусь в багряный плащ.
Сжав рот, на снег полночный выйду.
Народ, безбожник! Сетуй, плачь.
Я вымолчу твою обиду.

Я вымолю слепой кусок
Тебе – у всех небес бездонных.
Там, в черноте, пылает Бог,
И сноп лучей – от риз лимонных.

И зраков огнь, белков багрец —
Вниз, на пожарища земные…
Отец! Ведь это не конец!
Ведь это – счет на ледяные

Века! Одним – не обойтись.
Сундук раскрыт. Страданья светят
Алмазами. Бери – на жизнь.
С лихвой – на смерть. Кидай – на ветер.

Нас вымочили – пук роз о г —
В воде соленой, в едком чане.
Железный небосвод высок.
Его держу: спиной, плечами.

Для Всех-Небес-Любви – стара!
Стара для боли и печали.
Свист пуль – с полночи до утра,
А мы не ели и не спали.

А мы держали – так вцепясь!..
Так знамени держали – древко!..

…Знамена втаптывают в грязь.
Подошвой – в бархат, будто девку,
Пинают, будто суку – в бок —
Щенн ую – по снегу – сосцами…

Молюсь Тебе, великий Бог,
О том, о том, что будет с нами.

То ль рытый бархат… то ль овчина… то ль…
Дух масла, лука, горечи я чую…
Изба моя, древняна клецки боль,
Зима и полночь: я в тебе ночую.
Пустыней реки слез я осушу
Ладонной. Белый ватник греет крышу,
Искрится резко… Счастья не прошу.
Давно ушло. Истаяло превыше.

Миров на холоду так важен ход.
Планет сапфиры, с черных рук валитесь
В горящий снег! Глядите в черный рот
Небес. Глядите, плачьте и молитесь.
И я, поверх посуды медной сей
И ложки деревянной и щербатой,
Стряхнувши ложь дареных всех перстней,
Браслетов всех змеиных и проклятых,

Содравши с плеч погибельных меха —
Свидетельства звериного страданья,
И все, что тлен, и гарь, и дым греха
Прожгли, курясь за непорочной тканью!.. —
Прочь зашвырнув шмотье, во что горазд
Живущий на седой Земле рядиться,
В избенке, под прищуром зимних глаз,
Запястие – ко лбу тяжелой птицей

Я выпущу. И содрогнусь. Уста
Вдохнут мороз – без края и предела.
В знам е нье я сложила три перста,
Но два сестра моя в толпе воздела,
В телеге, так визжащей на снегу,
Что кровь под пылким полозом струилась!

Пусть жизнь моя изникнет на бегу
Тех розвальней!.. о, только б ты молилась,
Боярыня Федосья в кандалах,
Мой черный вороненок, мой подранок,
За жаркий дух, за мой незримый прах,
Летящий вслед твоих летящих санок,
За то, что ты, родная, – это я!
В соломе! на санях! в дыму! навечно
Крещу весь мир: толпа – моя семья!
Я – плоть от плоти злой, бесчеловечной,
Беснующейся, бешеной Руси,
Синё глядящей! Пряник так грызущей!..
Так плачущей!.. что, Господи спаси,
Одной слезой спасется всяк живущий!

И я, вцепившись в розвальни клешней
Худой руки, влепившись воском кожи,
Двуперстье возжигаю над землей,
Что завтра мне костер казнящий сложит.

А ты, сереброликая толпа,
Вся в радугах понёв, скуфьях багровых,
Я на тебя крещусь, от слез слепа,
Под звездной Рыбой, медленной, суровой,
Под звездною Белугой, над избой
Хвостом свирепым хлещущей сугробы,
Плывущею над люлькою, над гробом,
Над выстывшею, сгинувшей судьбой.

Господи! Стыки рельсов гремят,
дома на курьих лапах дрожат,
Адскими розами льнет к бельму
жемчужного Солнца – дым…
Голубь мой, Город Земли, – стократ
сойду, покрестясь, во Ад,
В твой подземный вертеп,