Елена Крюкова - Музыка

Дизайнер обложки Владимир Фуфачев

© Елена Крюкова, 2021

© Владимир Фуфачев, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0053-0806-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Действующие лица и исполнители:

Ванда Гаевская, певица, сопрано – Ванда Гаевская

Злата Батрак, певица, сопрано/меццо-сопрано – Злата Батрак

Слава Гайдук, виолончелист – Слава Гайдук

Люська Рудова, пианистка – Людмила Рудова

Ева, пианистка – Елизавета Нагель

Людвиг, пианист и импровизатор – Людвиг

Шалевич, композитор – Шалевич

Галя из Курска, румяная певица, потом бродяжка на Курском вокзале – Галя из Курска

Маргарита Федотова, пианистка, профессор Консерватории – Маргарита Федотова

Дергачев, человек из Кремля – Дергачев

Одинцова, певица Большого театра, меццо-сопрано – Одинцова

Розен, органист, профессор Консерватории – Розен

Юг (Усатый Сталин), богемный писатель, дворник – Юг

Янданэ, богемный художник, дворник – Янданэ

Семейство флейт, гобоев, кларнетов и фаготов. Еще – семейства саксофонов и сарюзофонов. Звук: дунешь в трубку, закроешь дырки, поет столб воздуха. Язычковые, лабиальные – зачем мне это знать? Я должна сдать инструментоведение и получить зачет.

Оркестр. Все инструменты звучат. Пока они звучат – жизнь идет.

Греми! Бесись! Взрывайся! Режь себе грудь ножом, вены – бритвой! Все это музыка.

А ты думала, музыка – это лежание в мягких подушках?!

Плохо же ты думала о себе.

Сухой конспект. Вся ярость – внутри.

Флейта. Древность. Звонкое имя.

Предок – фригийская флейта, двойная. Был еще авлос. Флейта косая, поперечная.

В восемнадцатом веке все играли на флейте. Кому не лень. И кто мог купить себе эту дудку.

Лютня, арфа, клавикорды и флейта. Таким ансамблем сопровождали спектакли.

Флейта малая, piccolo, звучит октавой выше обычной флейты.

Резкая, грубая, визжит. Как базарная баба. Я бы не хотела играть на такой.

Есть еще альбизифон. Басовая флейта. Зубр и бизон среди флейт. Я ее никогда не видала.

(сидят, едят. Шведский стол около Кремля)

Там, далеко, все кануло. Все утонуло в зимнем дыму. В чужих снегах. Здесь все близко, безумно и жарко. Много мисок стоят в ряд. Дымятся. Надо выбрать, наложить на сиротские голые тарелки еду. Роскошна! Никогда, такие салаты… Постругано мелко, порезано ювелирно. Повар в колпаке – в облаках пара. Звон, звон. Звенят бокалами? А может, падают с запястий наручные часы и бьются, бьются? Да нет, это куранты.

Рослый монгол, а может, бурят, каменно восседает напротив, косичка бежит по спине меж лопаток. Второй за столом – тоже высокий, каланча. Усы у него, как у Сталина. Девушка при них. Женщина, она хочет быть девушкой все равно, каждый день возвращаться назад, плевать ей на время. Глаза-лампочки. Косая челка. Снежная скатерть наброшена на плоскую, худую спину подобострастного стола. Нет времени! Нет, есть; оно просто бежит по белой скатерти очень быстро, как стыдный, преступный паук, что спустился на пыльной прозрачной нити с небеленого потолка. Рядом, в окне, Кремль. Он красный и страшный. Его башни, красные зубья, разгрызают время, знают его на вкус, кости его перемалывают, – а сами башни безвременны, их нельзя пристегнуть к ветру эпохи, к ветхому календарю.

Трое за столом. Монгол, а может, бурят встает и, чуть шатаясь, идет к раздатку. Шведский стол! Заплати в кассу смешную денежку – и сиди, пируй! Здесь вино не продают. Но можно тайком принести с собою, за пазухой. Усатый Сталин принес! Красное и сладкое.

– Девчонки такое любят!

Хитро смотрит. И штопор не забыл.

Есть счастье на земле.

Вина купить нельзя, а бокалы пустые взять можно: на столе, где пустые чашки для чая-кофе. Гигантские чаны с кипятком, не прикасайся, обожжешься. Вино, вино, пьем, пока молодые! Да в зале все пьют, и старики тоже. Времени ведь нет. Его убили. За это грех не выпить. Еле слышно, хрустально звенят куранты. Еще живые.

Монгол хватает поднос, по-цирковому подцепляет тарелки и блюдца, его руки ловки и умелы, они живут и дышат сами по себе, а лицо его недвижно и медно, и даже зеленью веков чуть схвачено, как плесенью загара: бесстрастный Будда. Руки, отдельно от монгола, бросают на фарфор и фаянс зеленые и лиловые листья салата, белые ломти крабов, мясных червей беф-строганова, рыжие лапти котлет, румяный картофель фри, и даже, о чудо, блинчики: с творогом, с мясом, с вареньем. Маслом полить! Они давно не видели масла. Не нюхали его.

Шведский стол, как он появился? Как они о нем узнали? Человек – зверь, для него люди соорудили тайную кормушку. Под боком у Кремля, да это все равно. Монгол несет поднос на вытянутых руках, опять звон, в зале, за окном, в ушах. Звон, звон, стон, стон. Кто это стонет? Твой народ? Он что, болен?

Поднос брошен на стол. Скатерть собралась в морозные складки.

Поехала, поплыла снежной гармошкой.

– Налетай, люди! Где еще, когда еще…

Они приходят сюда не в первый раз. Может быть, в третий. Или в четвертый. Они не считали. Усатый Сталин наливает вино в узкие высокие бокалы. Вино капнуло на скатерть, пятно растет, расползается. Жизнь, напротив, собирается, ее крошками со стола собирает в ладонь, в кулак некто невидимый и страшный, и не попросишь его о помощи.

Косая Челка берет бокал. Монгол садится, стул ножками громко процарапывает старинный паркет. Усатый Сталин нежно, осторожно вдвигает ножку бокала между длинных, как у музыканта, пальцев. Он не музыкант. Разнорабочий. И еще умеет тайком обращаться с холстом и кистью. Его картин не знает никто. А еще он тюкает на пишущей машинке разные слова. Слова складываются в печаль и горечь и пеплом оседают на мятых бумажных простынях. Усатый Сталин курит, а иногда шепотом ругается по-бурятски. Они оба, веселый монгол и мрачный усач, приехали в Москву из Улан-Удэ. Удэ, там рядом Китай. И Гоби. И золотой Очирдар сидит, скрестив голые ноги, в дацане в Иволге, и щурится, и лоснится его золотое, доброе и слепое лицо. Оно – небо: большое и незрячее. А люди только притворяются, что они видят и слышат.

Усач поднял бокал. Монгол поднял бокал. Косая Челка подняла бокал, все три бокала радостно содвинулись и издали небесный звон.