Лариса Миллер - А между тем

Там Ника, вставши из руин,

Легко сандалию поправит.

Почему не уходишь, когда отпускают на волю?

Почему не летишь, коли отперты все ворота?

Почему не идешь по холмам и по чистому полю,

И с горы, что полога, и на гору, ту, что крута?

Почему не летишь? Пахнет ветром и мятой свобода.

Позолочен лучами небесного купола край.

Время воли пришло, время вольности, время исхода.

И любую тропу из лежащих у ног выбирай.

Отчего же ты медлишь, дверною щеколдой играя,

Отчего же ты гладишь постылый настенный узор,

И совсем не глядишь на сиянье небесного края,

На привольные дали, на цепи неведомых гор?

Господи, не дай мне жить, взирая вчуже,

Как чужие листья чуждым ветром кружит;

Господи, оставь мне весны мои, зимы –

– Все, что мною с детства познано и зримо;

– Зори и закаты, звуки те, что слышу;

Не влеки меня ты под чужую крышу;

Не лиши возможности из родимых окон

Наблюдать за облаком на небе далеком.

Всё исчезнет – только дунь –

Полдень, марево, июнь,

Одуванчиково поле,

Полупризрачная доля

Жить вблизи лесов, полей,

Крытых пухом тополей.

Засилье синевы и трав.

И ветер, веткой поиграв,

Стихает сонно.

И все вокруг – чудесный сплав

Того, что сгинет, прахом став,

И что бездонно.

И даже малый лепесток –

Итог явлений и исток.

И жизнью бренной

Мы вносим свой посильный вклад

В не нами созданный уклад

Земли нетленной.

А вся земля белым-бела,

Роняют пух свой тополя,

И меж стволами,

Покинув бренные дела,

Летают души и тела,

Шурша крылами.

Наступают сна неслышней

Снегопада времена

Невесомые Всевышний

Густо сеет семена.

И кружится нам на зависть,

Не страшась судьбы своей,

Белый снег, едва касаясь

Крыш, заборов и ветвей;

И зовет забыть усердье,

Пыл, отчаянье и страсть,

Между облаком и твердью

Тихо без вести пропасть.

Было всё, что быть могло,

И во что нельзя поверить.

И какой же мерой мерить

Истину, добро и зло.

Кто бесстрашен – взаперти,

Кто на воле – страхом болен,

Хоть, казалось бы, и волен

Выбирать свои пути.

Свод бездонен голубой,

Но черны земли провалы,

Кратковременны привалы

Меж бездонностью любой.

Чёрных дыр не залатать.

Всяко было. Всё возможно.

Может, завтра в путь острожный

Пыль дорожную глотать.

Мой сынок, родная плоть,

Черенок, пустивший корни

Рядом с этой бездной чёрной,

Да хранит тебя Господь

От загула палачей,

От пинков и душегубки,

От кровавой мясорубки

Жути газовых печей.

Ты прости меня, прости,

Что тебя на свет явила.

И какая может сила

В смутный час тебя спасти.

Эти мысли душу жгут,

Точно одурь, сон мой тяжкий.

А в твоём – цветут ромашки.

Пусть же век они цветут.

Казалось бы, все мечено,

Опознано, открыто,

Сто раз лучом просвечено,

Сто раз дождем промыто.

И все же капля вешняя,

И луч, и лист случайный,

Как племена нездешние,

Владеют речью тайной.

И друг, всем сердцем преданный,

Давнишний и привычный, –

Планеты неизведанной

Жилец иноязычный.

Неужто этим дням, широким и высоким,

Нужны моих стихов беспомощные строки –

Миражные труды невидимых подёнок?

Спасение моё – живая плоть, ребёнок.

Дитя моё – моих сумятиц оправданье.

Осмысленно ночей и дней чередованье;

Прозрачны суть и цель деяния и шага

С тех пор, как жизнь моя – труды тебе на благо.

Благодарю тебя. Дозволил мне, мятежной

Быть матерью твоей, докучливой и нежной.

Какое странное желанье –

Цветка любого знать названье,

Знать имя птицы, что поет.

Как будто бы такое знанье

Постичь поможет мирозданье

И назначение твое.

Не все ль равно, полынь иль мята

На той тропе ногой примята,

Не все ль равно? В одном лишь суть –

Как сберегаем то, что свято,

Когда с заката до заката

Незримый совершаем путь.

Не все ль равно, гвоздика, льнянка

Растут в пыли у полустанка,

Где твой состав прогромыхал?

В одном лишь суть – с лица ль, с изнанки

Увиден мир, где полустанки,

Гвоздики и полоски шпал.

Не все ль равно?.. И все же, все же

Прозрачен мир и не безбожен,

И путь не безнадежен твой,

Коль над тобою сень сережек,

И травы вдоль твоих дорожек

Зовутся «мятлик луговой».

Гуси-лебеди летят

И меня с собой уносят.

Коль над пропастью не сбросят,

То на землю возвратят.

Но отныне на века –

Жить на тверди, небу внемля,

И с тоской глядеть на землю,

Подымаясь в облака.

Казалось мне, я песнь пою

Про счастье и про боль свою,

Про маету и душ и тел, –

А это дождик шелестел.

Казалось, песнь моя нова, –

А это пели дерева.

Казалось, в песне всхлип и стон,

А это был лишь лепет крон…

Гремели дальние грома,

И только я была нема.

На планете беспредельной

Два окошка над котельной.

Это – дом давнишний мой.

В доме том жила ребенком.

Помню ромбы на клеенке.

Помню скатерть с бахромой.

Скинув валики с дивана,

Спать укладывали рано.

И в умолкнувшем дому

Где-то мыслями витала

И в косички заплетала

На скатерке бахрому.

Мне казались раем сущим

Гобеленовые кущи –

Пруд, кувшинки, камыши,

Где, изъеденные молью,

Меж кувшинок на приволье

Плыли лебеди в тиши.

Стало пылью, прахом, тленом

То, что было гобеленом

С лебедями. Но смотри –

По стеклу стучат ладошки.

А войдешь – стоят галошки

С байкой розовой внутри.

О, разнотравье, разноцветье.

Лови их солнечною сетью

Иль дождевой – богат улов.

А я ловлю их в сети слов.

И потому неуловимы

Они и проплывают мимо.

И снова сеть моя пуста.

В ней ни травинки, ни листа.

А я хотела, чтоб и в стужу

Кружило все, что нынче кружит,

Чтобы навеки был со мной

Меня пленивший миг земной;

Чтобы июньский луч небесный,

Запутавшись в сети словесной,

Светил, горяч и негасим,

В глухую пору долгих зим;

Чтоб все, что нынче зримо, зряче,

Что нынче и поет и плачет,

А завтра порастет быльем,

Осталось жить в стихе моем.