Константин Случевский - Баллады, фантазии и сказы

Холмы и топи! Глушь лесная!
И ту размыло… Как тут быть?
И царь, добравшись до Валдая,
Приказ дал: колокол разбить.

Разбили колокол, разбили!..
Сгребли валдайцы медный сор,
И колокольчики отлили,
И отливают до сих пор…

И, быль старинную вещая,
В тиши степей, в глуши лесной,
Тот колокольчик, изнывая,
Гудит и бьется под дугой!…

Есть в Патриаршей ризнице — в Москве
Среди вещей, достойных сохраненья,
Предмет большого, важного значенья,
Дававший пищу некогда молве,
Теперь в нем смысл живого поученья,
И этот смысл не трудно уловить…

Корона Никона! В ней — быть или не быть
Царева друга, гордого монаха,
В ней след мечты, поднявшейся из праха;
И так и чувствуешь какой-то смутный страх,
Как бы стоишь у края грозной кручи…
Двум бурям не гудеть из той же самой тучи,
Двум солнцам не светить на тех же небесах!

И так и кажется: с церковного амвона,
Первовестителем духовного закона,
Он, Никон, шествует народ благословить;
Покорный причт толпится; услужить
Торопится… На Никоне корона!
Вот эта самая! По узкому пути
В неясном шепоте проносится толпою,
Что будет летописью, быв сперва молвою:
«Смотри, смотри! Бес вышел мир пасти!
Два ценные венца несет над головою,
Их будет семь! Он в злато облечен,
Идет святителем, в нем бес неузнаваем,
В святом писании он назван Абадонн…
Слыхали ль? Нет? В ночи к палате царской
Кольчатым змеем бес по лестнице всползал,
Играл с венцом царевым, проникал
В синклит духовный и в совет боярский…
Смотри, смотри, как шапка-то горит!
Царев венец на ней не по уставу!
То бес идет! Ведет свою ораву,
Он тех прожжет, кого благословит»…

Молва, молва! В твоем ли беспокойном
Живом сознанье слышится порой,
В намеке быстром, в помысле нестройном,
Призыв набатный силы вечевой!
В твоем ребяческом и странном измышленье
Горит в глубокой тьме, в таинственном прозренье,
Сторожевая мысль по дремлющим умам!
Созданиям молвы, как детям в царство бога,
Открыта издавна широкая дорога
До недр истории, ко всем ее мощам…

Корона! Шутка ли? Забытая, немая,
Объята грезою несбывшегося сна,
Она лежит теперь безмолвна и пышна,
Того, что думалось под ней, не разглашая.
Вокруг оглавия поднялись лепестки,
Блестя алмазами, высоко проступили
И царственным венцом отвсюду окружили
Монашеский клобук, зажав его в тиски.

В ней мысль воплощена, рожденная недаром!
Отвага в ней была и на успех расчет…
В ней были мор и смрад, и веяло пожаром
Всего того, чем силен стал народ!
В ней что-то чуждое воочию слагалось:
К родной нам церкви язва присосалась,
Опасным замыслом был мощный ум объят,
Годами бед и зол неслыханных чреват.

Но где-то там, внизу, в толпах, сознали рано,
Стихийной силою всей чуткости своей,
Что может изойти из гари и тумана
Двух перевившихся в единое огней!
Борьбой неравною народ мог быть осилен!
Как с патриархом быть — он сам пути нашел:
Ведь Никон — еретик, он книги перевел
Неверно с истиной, в них ряд улик обилен, —
И Никон пал, и начался раскол…

Народ метет порой великим дуновеньем…
Наскучив разбирать, кто прав и кто велик,
Сквозь мысли лживые, с их долгим самомненьем, —
Он продвигает вдруг свой затемненный лик:
«Я здесь, — гласит тогда, — и вот чего желаю!
Вот это, — молвит, — мне по сердцу, по плечу!
Чего мне надобно, ясней других я знаю,
А потому-то вас, как грезу сна, свеваю,
Вас, жаждущих того, чего я не xoчy!»

Народ… Народ… Он сам сложил свое былое!
Он дал историю! В ней все его права!
Другим успех и мощь в том или в этом строе,
Жизнь в наслоениях, законы в каждом слое,
Призванья пестрые… Но нам нужна Москва,
Москва единая над неоглядной ширью
Разбросанных везде рабочих деревень,
Нам, нам, — нехитрый быт, родных поверий сень
И святость догмата, с Каноном и Псалтырью!
Нам песня, полная суровой простоты,
И дни короткие, и жгучие метели,
И избы дымные, и жесткие постели;
Несдержанный разгул, безумные мечты…
Нам заповедный труд томительных исканий,
Особый взгляд на все, на жизнь, на смерть, на честь…

Но у кого же, где в годины испытаний
Мы силы черпаем, которые в нас есть?
Чей голос слышится, когда, гудя громами,
Война кровавая струит свинцовый дождь?!
Народ несет хоругвь отборными сынами, —
Чтоб закрепить могильными холмами
Живой своей души испытанную мощь!

Народ давал руля, когда в глухих порывах
Тяжелых смут, среди кипящих волн,
Случалось проводить в бушующих извивах
Стремнин губительных наш заповедный челн…
И будет так всегда…

О! Кто ж вести возьмется
Народ на новый путь неясных благостынь!
И что дадут ему за то, что отберется?
Что тронет сердце в нем, и чем оно забьется
Над усыпальницей развенчанных святынь?
Кто душу новую, из новых сочетаний,
Путем неведомых и темных волхвований,
Как вызов божеству, на русский люд соткет,
И этой новою, улучшенной душою
Наполнит в нем все то, что станет пустотою, —
И что же, что тогда заговорит народ?..

Задумались яновцы… Горе стряслось!
Досталась победа Ростову!
У яновцев ратное дело — хоть брось!
Ростовскому князю побить их пришлось, —
Ушли подобру-поздорову…

А хуже всего, — это стыд у людей, —
Ростовский княжой воевода
Без Фили, красавицы-дочки своей,
Седлать не подумает ратных коней
И делать не станет похода.

А дочка — куда как она хороша!
На людях не в меру спесива,
А в битве, когда разгорится душа,
Красавица тяжким концом бердыша
Крошит и изводит на диво.

Взрастала — ребятам грозою была,
На них расправляла ручонки,
А выросла — косы и облик чела
Не ферязь жемчужным кольцом обвила —
Сдавила их сталь ерихонки.

Один был у Фили от детства дружок,
Товарищ всем ратным забавам,
Даренный родителем пес Ветроног;
Чутьем за три поприща слышать он мог,
А силою — царь волкодавам.

У яновцев только и речи о том:
Как быть им для нового боя?
И шлют, недовольные князем-отцом,
В далекие страны гонца за гонцом,
Чтоб княжича звать — Улейбоя.

Приехал к ним княжич и сделал почин;
Он ратное дело исправил,
Он войско устроил, он выстроил тын…
И едет разведать по утру один:
Кого где ростовец поставил?

Играет откормленный конь под уздой;
Сверкая доспехи бряцают;
Неладится княжичу! Сам он не свой:
И грезится, словно в лесу, за листвой
Все девичьи лики мелькают…