Константин Случевский - Поэмы

Сразу заметил, вошедши, Андрей,-

Прочее все стало ясно не сразy

К блеску сиянья привыкшему глазу.

«Кстати, родимый, пришел ты, пора!

Бог не позволит дожить до утра…

Боли не слышу, совсем полегчало,

Груди и ног будто вовсе не стало;

Вижу, покаяться срок подошел.

Коли б священник!.. Да бог не привел!

Ты вот, Андреюшко, грех мой возьмешь,

Будешь говеть — от меня и снесешь!»

Трудно старухе покаяться было;

Снять образок со стены попросила,

Свечку к нему восковую зажгла…

«Я, видишь, барину дочкой былa!

Барская дворня не раз говорила,

Мать-то от барина многих родила;

Все перемерли, лишь я оставалась;

С барской семьею играть призывалась.

Много нас было, мальчишек, девчат!

Вот, как теперь, всех их вижу подряд…

Лет мне пятнадцать без малого было —

Горе большое господ посетило.

Продали все, а людей распустили,

Барских детей по родным разместили.

Я на подводах в Москву послана

И к белошвейке учиться сдана.

Грамотной, ловкой я девушкой стала!

Много чего я в ту пору видала!

Бога совсем, почитай, позабыла,

В церковь по целым годам не ходила!

Дочку, не в браке живя, прижила…

Доченька скоро затем умерла!

Ох! Коли б кончить тогда довелось?!»

Остановиться Прасковье пришлось…

Если бы подле сидевший Андрей

С большим вниманьем следить мог за ней,

Он бы увидел, не видеть не мог,

Как покатились с морщинистых щек

Слезы без удержу, — слезы, не лгавшие,

Чуждые возгласов, кротко молчавшие,

Чуждые всяких порывов, рыданий,

Слезы великих и крайних страданий…

Долго Прасковья, все плача, молчала;

С силой собравшись, она продолжала:

«Хоть далеко от родного села,

Все же забыть я его не могла.

Если с Хопра только встретишь кого,

Спросишь, расспросишь, бывало, всего…

Так и тянуло туда погостить!

И собралась я Хопер посетить.

Там, на Хопре, город есть Балашов;

Он из уездных у нас городов.

Верст девяносто всего от села.

Девкой красивой тогда я была…

С почтой поехала. Как увидала

Город-то свой, я в телеге привстала,

В оба гляжу! А душа-то щемит!..

Ой, упадешь, мне ямщик говорит.

Девять тут лет, говорю, не была я,

Девочкой вижу себя, вспоминая…

Церкви-то эти все мне знакомые,

Те же верхи у них, крыши зеленые…

Вон и дома у воды, у Хопра,

Улицы, почта и въезд со двора!..

Только вкатили во двор — побежала,

Дядю родного тотчас отыскала.

Кто, говорю, тут из барских детей?

Только один есть из всех сыновей,

Дочки повыбыли все… Я к нему…

В стареньком жил он и бедном дому…

Денег ему я на бедность дала…

Часто к нему заходить начала…»

Снова Прасковья в упор замолчала:

Как молодою была, вспоминала!

В стену глаза неподвижно уставила,

Будто по зрячему взгляд свой направила…

В горенке темной, в глазах умирающей,

С яркостью, правде вполне подобающей,

Мощным растеньем из чудного семени

Вышла, чуждаясь пространства и времени,

Призрак-картина! В ней все побраталось,

В ней настоящее — прошлым казалось,

Прошлое — в будущность переходило,

Друг из-за дружки светилось, сквозило!

В диком порядке пылавшей картины

Позже последствий являлись причины,

Мелочи целое перерастали,

Краски звучали в ней, звуки пылали!

Все это лилось, кружилось, мелькало,

Вон из размеров своих выступало,

Жизнь полувека в потемках горела…

Вот на нее-то Прасковья глядела…

Блещет Хопер… и село на Хопре…

Дети, играют они на дворе…

Тут же назад она едет… Знакомые

Церкви, верхи на них, крыши зеленые…

Старенький дом… Любо в домике том!

Ходит туда она ночью и днем…

Ох! Не ходить бы туда, не ходить!

Ох! Не сестре бы так брата любить!

Щурит Прасковья глаза… Чуть глядит,-

Так ее яркость картины слепит…

Молодость! Ой ли! Ушла ли она?

Ты не потеряна — обронена!

Что, если б жить-то начать тебе снова?

Вслед ей рвануться Прасковья готова!

Выскочить, броситься в воду, в окошко!

Только бы в молодость, к ней, хоть немножко!..

Жарко!.. Фату расстегни! Да не рви!..

Ну, побежим-ка, братишка, лови!

Только б в Хопер нам с тобой не попасть,

Нынче широко разлился он, страсть!..

Где нам, Прасковья, с тобою бежать?

Впору кончаться, в могиле лежать…

Я уж в могиле, давно тебя жду!

Ладно, братишка, иду я, иду…

Гаснет картина, во тьме потонула!

И на Андрея Прасковья взглянула…

Видимо, жизнь из нее отбывала,

Голосом слабым она продолжала:

«Да, молода я, красива была…

Брата я кровного в грех привела…

Он-то не знал, что сестра я… Я знала…

Облюбовала его, миловала…

Год только жил он, его схоронила…

Странницей сделалась, свет исходила…

В смертный мой час мне не лгать на духу:

Вольной я волей отдалась греху…

Там, у себя, там, где воздух родной,

Люб мне мой грех был, великий, срамной!..

Но ты, Андреюшко, грex тот возьмешь,

Будешь говеть — его богу снесешь…

Может, господь бог Прасковью простит:

Грех в покаянье предсмертном открыт!

Быть в Верхотурье — не удостоиться…

Там Симеоновы мощи покоятся…

Брат, видишь, мой то же имя носил,

В детстве, в селе, он нам Сеничкой был…

Имя я это в мольбах поминаю!..

Что ж? Обещаешь, Андрей?»

— «Обещаю!»

И умерла она… Как же тут быть?

Горе великое с кем поделить?

Не приходила б ты в степь необъятную,

Не заводила б беседу приятную…

Ох! Уж была-то ты, радость, новинкою,

Стала ты, радость, слезой-сиротинкою!

Ох! На кого-то Андрея покинули,

Всю-то, без жалости, жизнь опрокинули!

Сердце щемит, пали в разум потемки,

Было-то было — остались обломки!

Кто-то нас ждать будет, кто-то нас встретит?

Кто-то, как звать начнут, здесь я! Ответит?

Да и зачем-то нам счастье дается?

Знать бы, не брать, коль назад отберется!

Горе ты наше, великое горе,

Стало ты, горе, большим на просторе!

Ох! Умерла ты! Зачем, почему?!

Плачет Андреюшко, тяжко ему.

А перед ним на скамейке остывшей

Тело лежало Прасковьи почившей.

И улыбалась она, хоть молчала,

Будто приятное что увидала,

Будто отмену великой печали

Вот-вот, теперь только ей обещали!..

«Радуйся, радуйся! — Слышит она.-

Бедная грешница, ты — прощена!..»

Руки Прасковья, когда отходила,

Молча крест-накрест сама положила…

Сутки прошли и другие прошли,

Темные пятна по телу пошли,

Надо скорее старуху прибрать,

Гроб колотить и могилу копать.

Поднял Андрей ее, шубкой прикрыл,

Вынес в сенцы и к стене положил.

Он из рубахи своей холщевой,

Белой, неношеной, с пестрой каймой,

Полной полосок, кружочков, крестов,

Телу старухи устроил покров;

Сено лесное подстилкой служило: