Константин Бальмонт - Жар-птица. Свирель славянина

К чаровавшему, в безбрежном, степь и воздух,

колдуну.

Змеи искрились, свивались,

Звуки флейты раздавались,

Цепи дня позабывались,

Сон слагался, утончая длинно-светлую струну.

И наймит, хотя был темным,

И несведущим в вещах,

Увидал себя в огромном

Море, Море всеедином, слившем день и ночь

в волнах.

И наймиту чудно стало,

Умножались чудеса.

Степь сияньем изумрудным говорила, гул рождала,

И от травки к каждой травке возникали голоса.

И одна из трав шептала, как быть вольным

от болести,

И другая говорила, как всегда быть молодым,

Как любить и быть любимым, как избегнуть лютой

мести,

И еще, еще, и много, возникали тайновести,

И всходил как будто к Небу изумрудно-светлый дым.

В скудном сердце у наймита

Было радостно-легко.

Океанское раздолье было счастием повито,

И певучий звук свирели разносился далеко.

Так бы вечно продолжалось, счастье видится воочью

Подходящим в звуках песни к змеевому средоточью,

Да на грех наймит склонился, вырвал стебель

чернобыль,

Приложил к губам тот стебель — и внезапно все

сокрылось,

И наймит лишь степь увидел—лишь в степи

пред ним крутилась,

И, кружася, уносилась та же, та же, та же пыль.

Жил старик со старухой, и был у них сын,

Но мать прокляла его в чреве.

Дьявол часто бывает над нашею волей сполна

властелин,

А женщина, сына проклявшая,

Силу слова не знавшая,

Часто бывала в слепящем сознание гневе.

Если Дьявол попутал, лишь Бог тут поможет один.

Сын все же у этой безумной родился,

Вырос большой, и женился.

Но он не был как все, в дни когда он был мал.

Правда, шутил он, играл, веселился,

Но минутами слишком задумчив бывал.

Он не был как все, в день когда он женился.

Правда, весь светлый он был под венцом,

Но что-то в нем есть нелюдское — мать говорила

с отцом.

И точно, жену он любил, с ней он спал,

Ласково с ней говорил,

Да, любил,

И любился,

Только по свадьбе-то вскорости вдруг он

без вести пропал.

Искали его, и молебны служили,

Нет его, словно он в воду упал.

Дни миновали, и месяцы смену времен сторожили,

Меняли одежду лесов и долин.

Где он? Нечистой-то ведомо силе.

И если Дьявол попутал, тут Бог лишь поможет один.

В дремучем лесу стояла сторожка.

Зашел ночевать туда нищий старик,

Чтоб в лачуге пустой отдохнуть хоть немножко,

Хоть на час, хоть на миг.

Лег он на печку. Вдруг конский послышался топот.

Ближе. Вот кто-то слезает с коня.

В сторожку вошел. Помолился. И слышится

жалостный шепот:

«Бог суди мою матушку - прокляла до рожденья меня!»

Удаляется.

Утром нищий в деревню пришел, к старику со старухой

на двор.

«Уж не ваш ли сынок»,— говорит,—«объявляется?»

И старик собрался на дозор,

На разведку он в лес отправляется.

За печкой, в сторожке, он спрятался, ждет.

Снова неведомый кто-то в сторожку идет.

Молится. Сетует. Молится. Шепчет. Дрожит,

как виденье.

«Бог суди мою мать, что меня прокляла до рожденья!»

Сына старик узнает.

Выскочил он. «Уж теперь от тебя не отстану!

Насилу тебя. я нашел. Мой сынок! Ах, сынок!»—

говорит.

Странный у сына безмолвного вид.

Молча. глядит на отца. Ждет. «Ну, пойдем».

И выходят навстречу туману,

Теплому, зимнему, первому в зимней ночи пред весной.

Сын говорит: «Ты пришел? Так за мной!»

Сел на коня, и поехал куда-то.

И тем же отец поспешает путем.

Прорубь пред ними, он в прорубь с конем,

Так и пропал, без возврата.

Там, где-то там, в глубине.

Старик постоял-постоял возле проруби, тускло

мерцавшей при мартовской желтой Луне.

Домой воротился.

Говорит помертвевшей жене:

«Сына сыскал я, да выручить трудно, наш сын

подо льдом очутился.

Живет он в воде, между льдин.

Что нам поделать? Раз Дьявол попутал, тут Бог

лишь поможет один».

Ночь наступила другая.

В полночь, в лесную сторожку старуха, вздыхая,

пошла.

Вьюга свистела в лесу, не смолкая,

Вьюга была и сердита и зла,

Плакалась, точно у ней — и у ней — есть на сердце

кручина.

Спряталась мать, поджидает,— увидит ли сына.

Снова и снова. Сошел он с коня.

Снова и снова молился с тоскою.

«Мать, почему ж прокляла ты меня?»

Снова копыто, подковой звеня,

Мерно стучит над замерзшей рекою.

Искрятся блестки на льду.

«Так Ты пришла Так иди же за мною.»

«Сын мой, иду!»

Прорубь страшна Конь со всадником скрылся.

Мартовский месяц в высотах светился.

Мать содрогнулась над прорубью. Стынет Горит как

в бреду.

«Сын мой, иду!» Но какою-то силой

Словно отброшена, вьюжной дорогою к дому идет.

Месяц зловещий над влажной разъятой могилой

Золотом матовым красит студености вод.

Призрак! Какую-то душу когда-то с любовью ты

назвал здесь милой!

Третья приблизилась полночь Кто третий к сторожке

идет?

Мать ли опять? Или, может, какая старуха cвятaя?

Старый ли снова отец?

Нет, наконец,

Это жена молодая.

Раньше пошла бы — не смела, ждала

Старших, черед соблюдая.

Ночь молчала, светла,

С Месяцем порванным, словно глядящим,

Вниз, к этим снежно-белеющим чащам.

Топот О, топот! Весь мир пробужден

Этой звенящей подковой!

Он! Неужели же он!

«Милый! Желанный! Мой прежний! Мой новый!»

«Милая, ты?»—«Я, желанный!»—«За мной!»

«Всюду!»—«Так в прорубь».—«Конечно, родной!

В рай или в ад, но с тобою.

О, не с чужими людьми!»

Падай же в воду, а крест свой сними.

Месяц был весь золотой над пустыней Небес

голубою.

В бездне глубокой, в подводном дворце, очутились

и муж и жена.

Прорубь высоко-высоко сияет, как будто венец. И душе

поневоле.

Жутко и сладко. На льдяном престоле

Светлый пред ними сидит Сатана.

Призраки возле различные светятся зыбкой и бледной

толпою.

«Кто здесь с тобою?»

«Любовь Мой закон».

«Если закон, так изыди с ним вон.

Нам нарушать невозможно закона».

В это мгновение, в музыке звона,

В гуле весенних ликующих сил,

Льды разломились.

Мартовский Месяц победно светил.

Милый и милая вместе вверху очутились.

Звезды отдельные в небе над ними светились,

Словно мерцанья церковных кадил.

Веяло теплой весною.

Звоны и всплески неслись от расторгнутых льдин.

«О, наконец я с тобой!»—«Наконец ты со мною!»

Если попутает Дьявол, так Бог лишь поможет один.

Тайной скрыты все рожденья,

Тайной скрыта наша смерть.

Бог, спаси от искушенья,

И возьми нас после смерти в голубую твердь.

Вот, выходит мать из терема, и вся она — кручина,

Черным шелком обвила она дитя, родного сына,