Константин Бальмонт - Жар-птица. Свирель славянина

Положила на кораблик, и пустила на Дунай.

«Уплывай, судьба, в безвестность Горе! Дитятко,

прощай».

Чтобы страшного избегнуть, по волнам дитя пустила,

Обливаяся горючими слезами, говорила:—

«Ах, ты тихий Дунай,

Ты сыночка принимай,

Ты кораблик этот новый потихоньку колыхай.

А ты, быстрая вода,

Будь ему сестрой всегда.

А ты, желтый песок,

Береги его, как золото не раз ты уберег.

Вы, леса, вы не шумите,

Мово сына не будите».

Плачет мать. И будет плакать. Жаль ребенка своего.

Страшный рок ей был предсказан Ускользнет ли

от него?

Двадцать лет прошло, неполностью. До тихого Дуная

За водой вдова из терема выходит молодая.

Пристает корабль, на палубе красивый молодец,

Он рекой, лесами выхолен, зовут его Донец.

«Эй, пригожая вдова, куда идешь ты?»—«За водою».

«Любишь ли Донца, скажи мне? Обвенчаешься

со мною?»

«Я люблю Донца, красив он. Обвенчаюся с Донцом».

Вот сидят. Вино и мед тут. Были, были под венцом.

То, что тайно, станет явно. Незабвенные есть знаки

Горек мед, вино не пьяно. Боль огнем горит

во мраке.

«Что же это? Как же это? Как же быть на свете нам?

Мать, поди и утопися. Я же в лес пойду к зверям».

Полно, темные. Постой ге, сердцу больно

Нет вины на вас, когда вина невольна.

Если страшное вам было суждено,

Помолитесь, канет темное на дно.

А Дунай течет, до Моря убегая,

И Дунаю мать родная — глубь морская.

Из морей река по капле собралась,

До морей идут все реки в должный час.

Ах, Дунай ты, Дунай,

Ты меня не потопляй,

Плачу я, мое ты горе потихонечку качай.

А ты, светлая вода,

Будь душе сестрой всегда.

А ты, желтый песок,

Золотись в свой должный срок.

А вы, темные леса,

Вы шумите, говорите, ухожу я в Небеса.

Всем они открыты нам,

Есть скончанье всем путям.

Мир, прощай.

Ах, Дунай ты, Дунай, тихий плещущий Дунай!

В воскресенье матушка замуж отдала,

В понедельник Горе привязалось к ней.

«Ты скажи мне, матушка, как избегнуть зла?

Горе привязалося, помоги скорей.

Я от Горя спрячуся в темные леса,

Там поют привольные птичьи голоса».

Горе вслед бежит за ней, Горе говорит:

«Лес срублю, тебя найду Чу, как лес шумит».

«Ты скажи мне, матушка, мне куда идти?

Может, я в полях смогу свой уют найти?»

Горе вслед идет за ней, Горе говорит:

«Все поля серпом прижну, рожь не защитит».

«Ты скажи мне, матушка, где укрыться мне?

Я пойду в зеленый луг, он цветет во сне».

Горе вслед идет за ней, Горе говорит:

«Я скошу зеленый луг, луг изменит вид».

«Ты скажи мне, матушка, как развеять тьму?

В терем я высок пойду, спрячусь в терему».

Горе вслед идет за ней, Горе говорит:

«Терем я высок зажгу, терем твой сгорит».

«Ты скажи мне, матушка, где же скрыться мне?

В горы я круты пойду, скроюсь в вышине».

Горе вслед идет за ней, Горе говорит:

«Я червем совьюсь, не тверд пред червем гранит».

«Ты скажи мне, матушка, где же отдых мне?

В землю я сыру пойду, скроюсь в глубине».

Горе вслед идет за ней, заступом стучит,

Стало, рассмеялося, роет, говорит:

«Дочь моя родимая, я тебе ведь мать,

Ты сумела, доченька, горе горевать».

Поехал Добрыня в домашнюю сторону. Закручинился.

Хочет домой.

Попадалася Смерть на дороге престрашная. Говорит,

покачав головой:

«Полно ездить по свету, и кровь лить напрасную, кровь

невинную в мире струить».

А Добрыня ей: «Ты-то кто? Царь ли, царевич ли?

Иль изволишь ты витязем быть?»

Отвечает ему: «Я не царь, не царевич я, и не витязь.

Я страшная Смерть».

«Ай ты страшная Смерть, как мечом я взмахну своим,

твою голову вскину на твердь!»

«Эй Добрыня, поспей с белым светом проститися,

выну пилья, засветят, звеня,

Подсеку, эти пилья—невиданно-острые, подсеку,

упадешь ты с коня».

Тут взмолился Добрыня: «Ой Смерть ты престрашная!

Дай мне сроку на год и на два,

За грехи попрощаться, за силу убитую, и о крови

промолвить слова».

«Я не дам тебе воли на час на единственный».—

«Дай же сроку на этот лишь час».

«На минуту одну, на минуту не дам его».— И минута

иная зажглась.

Подсекла она молодца страшными пильями, и еще,

и еще подсекла.

И упал тут Добрыня с коня изумленного. И душа

из Добрыни ушла.

Отчего ты, Горе, зародилося?

Зародилось Горе от земли сырой,

Из-под камня серого явилося,

Под ракитой спало под сухой.

Встало Горе, в лапти приобулося,

И в рогожку Горе приоделося,

Повязалось лыком, усмехнулося,

И близ добра молодца уселося.

Смотрит, видит молодец: не скроешься.

Серым зайцем в поле устремляется.

«Стой, постой», тут Горе усмехается,

«В западне моей», мол, «успокоишься».

Да, не так легко от Горя скроешься.

Он в реку уходит рыбой-щукою.

«Будет невод молодцу наукою,

В частой сети скоро успокоишься».

Смотрит, видит молодец: не скроешься.

В лихорадку он, да во постелюшку.

«Полежи, ты день лежи, неделюшку,

Полежишь в горячке, успокоишься».

Смотрит, что ж, и в бреде не укроешься?

Застонал тут молодец в лихой тоске.

Знать, один есть отдых — в гробовой доске.

Горе заступ взяло: «Успокоишься».

Жизнь возникла, жизнь в земле сокрылася.

Тут и все. А Горе усмехается.

Из-под камня серого родилося.

Снова к камню серому склоняется.

Это было в оно время, по ту сторону времен.

Жил Оника, супротивника себе не ведал он,

Что хотелося ему, то и деялось,

И всегда во всем душа его надеялась.

Так вот раз и обседлал он богатырского коня,

Выезжает в чисто поле пышноликое,

Ужаснулся, видит, стречу, словно сон средь бела

дня,

Не идет — не едет чудо, надвигается великое.

Голова у чуда-дива человеческая,

Вся повадка, постать-стать как будто жреческая,

А и тулово у чуда-то звериное,

Сильны ноги, и копыто лошадиное.

Стал Оника к чуду речь держать, и чудо вопрошать:

«Кто ты? Царь или царевич? Или как тебя назвать?»

Колыхнулася поближе тень ужасная,

Словно туча тут повеяла холодная:

«Не царевич я, не царь, я Смерть прекрасная,

Беспосульная, бесстрастная, безродная.

За тобою».— Тут он силою булатною

Замахнулся, и на Смерть заносит меч, —

Отлетел удар дорогою обратною,

Меч упал, и силы нет в размахе плеч.

«Дай мне сроку на три года. Смерть прекрасная»,

Со слезами тут взмолился Воин к ней.

«На три месяца, три дня»— мольба напрасная —

«Три минутки».— Счет составлен, роспись дней.

Больше нет ни лет, ни месяцев, ни времени,

Ни минутки, чтоб другой наряд надеть.

Будет. Пал Оника Воин с гулом бремени.