Валерий Брюсов - Последние мечты

Я сознаю, что постепенно

Душа истаивает. Мгла

Ложится в ней. Но, неизменно,

Мечта свободная — светла!

Бывало, жизнь мутили страсти,

Как черный вихрь морскую гладь;

Я, у враждебных чувств во власти,

То жаждал мстить, то мог рыдать.

Но, как орел в горах Кавказа,

За кругом круг, уходит ввысь,

Чтоб скрыться от людского глаза, —

Желанья выше вознеслись!

Я больше дольних смут не вижу,

Ничьих восторгов не делю;

Я никого не ненавижу

И — страшно мыслить — не люблю!

Но, с высоты полета, бездны

Открыты мне — былых веков:

Судьбы мне внятен ход железный

И вопль умолкших голосов.

Прошедшее, как дно морское,

Узором стелется вдали;

Там баснословных дней герои

Идут, как строем корабли.

Вникая в смысл тысячелетий,

В заветы презренных наук,

Я словно слышу, в горнем свете,

Планетных сфер певучий звук;

И, прежнему призванью верен,

Тот звук переливаю в стих,

Чтоб он, отчетлив и размерен,

Пел правду новых снов моих!

Июль 1918

В дни отрочества, я пророчествам

Весны восторженно внимал:

За первым праздничным подснежником,

Блажен пьянящим одиночеством,

В лесу, еще сыром, блуждал.

Как арка, небо над мятежником

Синело майской глубиной,

И в каждом шорохе и шелесте,

Ступая вольно по валежникам,

Я слышал голос над собой:

Все пело, полно вешней прелести;

«Живи! люби! иди вперед!

Ищи борьбы, душа крылатая,

И, как Самсон из львиной челюсти,

Добудь из грозной жизни — мед!»

И вновь весна, но — сорок пятая…

Все тот же вешний блеск вокруг:

Все так же глубь небес — божественна;

Все та ж листва, никем не смятая;

Как прежде, свеж и зелен луг!

Весна во всем осталась девственной;

Что для земли десятки лет!

Лишь я принес тоску случайную

На праздник радости естественной,—

Лишь я — иной, под гнетом лет!

Что ж! Пусть не мед, а горечь тайную

Собрал я в чашу бытия!

Сквозь боль души весну приветствую

И на призыв земли ответствую,

Как прежде, светлой песней я!

1918

Как всплывает алый щит над морем,

Издавна знакомый лунный щит,—

Юность жизни, с радостью и горем

Давних лет, над памятью стоит.

Море — змеи светов гибких жалят

И, сплетясь, уходят вглубь, на дно.

Память снова нежат и печалят

Дни и сны, изжитые давно.

Сколько ликов манят зноем ласки,

Сколько сцен, томящих вздохом грудь!

Словно взор склонен к страницам сказки,

И мечта с Синдбадом держит путь.

Жжет еще огонь былой отравы.

Мучит стыд неосторожных слов…

Улыбаюсь детской жажде славы,

Клеветам забытых мной врагов…

Но не жаль всех пережитых бредней,

Дерзких дум и гибельных страстей:

Все мечты приемлю до последней,—

Каждый стон и стих, как мать — детей.

Лучший жребий взял я в мире этом:

Тайн искать в познаньи и любви,

Быть мечтателем и быть поэтом,

Признавать один завет: «Живи!»

И, начнись все вновь, я вновь прошел бы

Те ж дороги, жизнь — за мигом миг:

Верил бы улыбкам, бросив колбы,

Рвался б из объятий к пыли книг!

Шел бы к мукам вновь, большим и малым,

Чтоб всегда лишь дрожью дорожить,

Чтоб стоять, как здесь я жду, — усталым,

Но готовым вновь — страдать и жить!

3 января 1918

Я всюду цепи строф лелеял,

Я ветру вслух твердил стихи,

Чтоб он в степи их, взвив, развеял,

Где спят, снам веря, пастухи;

Просил у эхо рифм ответных,

В ущельях гор, в тиши яйлы;

Искал черед венков сонетных

В прибое, бьющем в мол валы;

Ловил в немолчном шуме моря

Метр тех своих живых баллад,

Где ласку счастья, жгучесть горя

Вложить в античный миф был рад;

В столичном грозном гуле тоже,

Когда, гремя, звеня, стуча,

Играет Город в жизнь, — прохожий,

Я брел, напев стихов шепча;

Гудки авто, звонки трамвая,

Стук, топот, ропот, бег колес,—

В поэмы страсти, в песни мая

Вливали смутный лепет грез.

Все звуки жизни и природы

Я облекать в размер привык:

Плеск речек, гром, свист непогоды,

Треск ружей, баррикадный крик.

Везде я шел, незримо лиру

Держа, и властью струн храним,

Свой новый гимн готовя миру,

Но сам богат и счастлив им.

Орфей, сын бога, мой учитель,

Меж тигров так когда-то пел…

Я с песней в адову обитель,

Как он, сошел бы, горд и смел.

Но диким криком гимн Менады

Покрыли, сбили лавр венца;

Взвив тирсы, рвали без пощады

Грудь в ад сходившего певца.

Так мне ль осилить взвизг трамвайный.

Моторов вопль, рев толп людских?

Жду, на какой строфе случайной

Я, с жизнью, оборву свой стих.

20/7 февраля 1918

Весенней ночью встречу звон пасхальный

Я сорок пятый раз…

И вот мечта, вскрывая сумрак дальний,

Лепечет свой рассказ.

Об том, как в детстве золотились нежно

Все праздничные дни;

Как в юности огнем любви мятежно

Томили дух они;

Как позже, злобно нападали змеи

Безумства и страстей,

В весенний праздник выползая злее

Со всех моих путей…

Вновь вижу: двое, в звоне колокольном,

Укрылись в темноту,

А на окне, пред взором богомольным,

Ветвь яблони в цвету…

Вновь вижу поле дальнее… ракета,

Взлетя, прожгла эфир…

И с перезвоном робким слился где-то

Рёв пушек и мортир.

Вновь вижу ночь семнадцатого года.

Прекрасна и светла;

Толпу пасхальную ведет Свобода,

Раскинув два крыла…

Что ж принесет мне праздник сорок пятый?

О если б глубь небес

Родному краю крикнула трикраты:

«Воистину воскрес!»

1918

Призыв протяжный и двухнотный

Автомобильного гудка…

И снова манит безотчетно

К далеким странствиям — тоска.

То лесом, то в полях открытых

Лететь, бросая версты вспять;

У станций старых, позабытых,

Раскинув лагерь, отдыхать!

Когда в дороге лопнет шина,

Стоять в таинственном лесу,

Где сосны, да кусты, да глина,

А солнце серебрит росу.

А в холод в поле незнакомом,

От ветра кроясь за стеклом,

Смотреть, как вихрь над буреломом

Бросает новый бурелом.

Иль ночью, в дерзостном разбеге,

Прорезывая мглу полей,

Без мысли об ином ночлеге,

Дремать под трепет фонарей!

Скользя, как метеор, деревней,

Миг жизни видеть невзначай,

И встречным прогудеть напевней,

Чем голос девушки: «Прощай!»

И, смелые виражи в поле

Срезая, вновь взлетать на склон,

И вновь гудеть, и жить на воле

Кентавром сказочных времен!