Максимилиан Волошин - Стихотворения, не вошедшие в авторские сборники

И, увлекаем плавной водовертью

В своем страстном и звездном теле,

Я облаком виюсь и развиваюсь

В мерцающих пространствах,

Не озаренных солнцем,

Отданный во власть

Противовесам всех дневных явлений, —

И чувствую, как над затылком

Распахиваются провалы,

И вижу себя клубком зверей,

Грызущих и ласкающихся.

Огромный, бархатистый и черный Змей

Плавает в озерах Преисподней,

Где клубятся гады

И разбегаются во мраке пауки.

А в горних безднах сферы

Поют хрустальным звоном,

И созвездья

Гудят в Зверином Круге.

А после наступает

Беспамятство

И насыщенье:

Душа сосет от млечной, звездной влаги.

…Потом отлив ночного Океана

Вновь твердый обнажает день:

Окно, кусок стены,

Свет кажется колонной,

Камни — сгущенной пустотой…

А в обликах вещей — намеки,

Утратившие смысл.

Реальности еще двоятся

В зеркальной влаге сна.

Но быстро крепнут и ладятся,

И с беспощадной

Наглядностью

Вновь обступает жизнь

Слепым и тесным строем.

И начинается вседневный бег

По узким коридорам

Без окон, без дверей,

Где на стенах

Написаны лишь имена явлений

И где сквозняк событий

Сбивает с ног

И гулки под уверенной пятою

Полуприкрытые досками точных знаний

Колодцы и провалы

Безумия.

12 ноября 1919

Коктебель

В полях последний вопль довоплен,

И смолк железный лязг мечей,

И мутный зимний день растоплен

Кострами жгучих кумачей.

Каких далеких межиречий,

Каких лесов, каких озер

Вы принесли с собой простор

И ваш язык и ваши речи?

Вы принесли с собою весть

О том, что на полях Сибири

Погасли ненависть и месть

И новой правдой веет в мире.

Пред вами утихает страх

И проясняется стихия,

И светится у вас в глазах

Преображенная Россия.

23 ноября 1920

Был покойник во гробе трехдневен,

И от ран почерневшее тело

Зацветало червьми и смердело.

Правил Дьявол вселенский молебен.

На земле стало душно, что в скрыне:

Искажались ужасом лица,

Цепенели, взвившись, зарницы,

Вопияли камни в пустыне.

Распахнувшаяся утроба

Измывалась над плотью Господней…

Дай коснувшимся дна преисподней

Встать, как Лазарь, с Тобою из гроба!

27 октября 1921

Феодосия

Она мне грезилась в фригийском колпаке,

С багровым знаменем, пылающим в руке,

Среди взметенных толп, поющих Марсельезу,

Иль потрясающей на гребне баррикад

Косматым факелом под воющий набат,

Зовущей к пороху, свободе и железу.

В те дни я был влюблен в стеклянный отсвет глаз,

Вперенных в зарево кровавых окоемов,

В зарницы гневные, в раскаты дальних громов,

И в жест трагический, и в хмель красивых фраз.

Тогда мне нравились подмостки гильотины,

И вызов, брошенный гогочущей толпе,

И падающие с вершины исполины,

И карлик бронзовый на завитом столпе.

14 июня 1922

Коктебель

В человечьем лике Азраил

По Ерусалиму проходил,

Где сидел на троне Соломон.

И один из окружавших трон:

«Кто сей юноша?» — царя спросил.

«Это Ангел Смерти — Азраил».

И взмолился человек: «Вели,

Чтобы в Индию меня перенесли

Духи. Ибо не случайно он

Поглядел в глаза мне». Соломон

Приказал — и было так. «Ему

Заглянул в глаза я потому, —

Азраил сказал, — что послан я за ним

В Индию, а не в Ерусалим».

25 ноября 1923

Коктебель

Ни понизь пыльно-сизых гроздий

У стрельчатых и смуглых ног,

Ни беглый пламень впалых щек,

Ни светлый взгляд раскосо-козий,

Ни яркость этих влажных уст,

Ни горьких пальцев острый хруст,

Ни разметавшиеся пряди

Порывом взмеенных кудрей —

Не тронули души моей

На инферальном маскараде.

23 августа 1924

Коктебель

Весенних токов хмель, и цвет, и ярь.

Холмы, сады и виноград, как рама.

Со смуглой Суламифью — юный царь.

Свистит пила, встают устои храма,

И властный дух строителя Хирама

Возводит Ягве каменный алтарь.

Но жизнь течет: на сердце желчь и гарь.

На властном пальце — перстень: гексаграмма.

Офир и Пунт в сетях его игры,

Царица Савская несет дары,

Лукавый Джин и бес ему покорны.

Он царь, он маг, он зодчий, он поэт…

Но достиженья жизни — иллюзорны,

Нет радости: «Всё суета сует».

26 августа 1924

Коктебель

Я ехал в Европу, и сердце мое

Смеялось, и билось, и пело.

Направо, налево, назад и вперед

Большое болото синело.

На самой границе стоял часовой —

Австриец усатый и бравый.

Ус левый указывал путь на восток,

На запад указывал правый.

Как всё изменилось! Как будто и здесь

Тянулось всё то же болото,

Но раньше на нем ничего не росло,

А только щетинилось что-то.

А здесь оно сразу оделось травой,

Повсюду проходят канавки,

Лесок зеленеет, желтеют стога,

И кролики скачут по травке.

И сразу двенадцать томительных дней

Из жизни куда-то пропало:

Там было восьмое число сентября —

Здесь сразу двадцатое стало.

И не было жаль мне потерянных дней,

Я только боялся другого:

Вернувшись в Россию в положенный срок,

Найти на границе их снова.

<���Сентябрь 1899>

В вагоне

Мелкий дождь и туман застилают мой путь.

Онемил себе правую руку…

«Ах! испанский ямщик, разгони как-нибудь

Ты мою неотвязную скуку!

Был разбойником ты — признавайся-ка, брат,

И не чужд был движенья карлизма?..»

— «Что вы, барин! Ведь я социал-демократ

И горячий поклонник марксизма.

Вон у Вас под сиденьем лежит „Капитал“.

Мы ведь тоже пустились в науку»…

— «Ну, довольно, довольно, ямщик, разогнал

Ты мою неотвязную скуку».

<���Лето 1901>

Седовласы, желтороты —

Всё равно мы обормоты!

Босоножки, босяки,

Кошкодавы, рифмоплеты,

Живописцы, живоглоты,

Нам хитоны и венки!

От утра до поздней ночи

Мы орем, что хватит мочи,

В честь правительницы Пра:

Эвое! Гип-гип! Ура!

Стройтесь в роты, обормоты,

Без труда и без заботы

Утра, дни и вечера

Мы кишим… С утра до ночи

И от ночи до утра

Нами мудро правит Пра!

Эвое! Гип-гип! Ура!

Обормотник свой упорный

Пра с утра тропой дозорной

Оглядит и обойдет.

Eю от других отличен

И почтен и возвеличен

Будет добрый обормот.

Обормот же непокорный