Валерий Желябовский - Запоздавшие строки

Побудь со мной. Сегодня что-то грустно
в моем лесу, где не светло, а пусто
где тени нет, но застарелый лед
как верный пес, ей место стережет

в моем лесу
весной такою ранней
что воздуха чуть видимую дрожь
смягченье линий, влажность очертаний –
приметами еще не назовешь –

побудь со мной… Хоть затая тревогу
и нетерпенья юного стыдясь
ты вся уже не здесь и не сейчас –
в листве, в цвету…
Но мне того и надо!

Мне надо, чтоб когда-нибудь, потом
ты мне сказала: "Как они летели,
те дни – ты помнишь? в марте…
нет, в апреле!
Да-да. Мы оглянуться не успели
как всё цвело в лесу твоем
пустом…"

Полетела – запела стрела!
Впилось в небо дрожащее тело.
Там – далёко – звезда ей была.
Вот туда-то стрела и летела.

Воздух реже, распахнутей высь.
Путь далек – да никто не догонит.
"Дай-ка – думает – гляну я вниз".
А под нею-то – как на ладони –

даль холмистая в лентах дорог
поле ровное, угол пустынный
щит фанерный, бумажный листок.
Белый круг. Черный круг.
Сердцевина.

Поезд в полночи стрекочет.
Мальчик у окна.
Смотрит в темень – спать не хочет.
Хочет, – не до сна.

Сквозь себя – сквозь лик иконный
темный на стекле –
что он видит в заоконной
непроглядной мгле?

Полустанка сполох близкий.
Следом – вдоль села –
бегло гаснущие искры
битого стекла.

Да над черною метелкой
тополей – далёк –
в небесах ли, в поле? – колкий
сильный огонек…

Странно мне. И нет покоя.
Нет мне забытья.
Что же видит он такое
что не вижу я?

Словно к станции готовясь –
близкой, может быть –
ничего не хочет совесть
потерять, забыть…

Цветет сирень, - трещат заборы!
Густа сиреневая тень!
Давно ли я влюбленным вором
нырял в махровую сирень…

Была с косичками присуха, -
на что ей были те цветы?..
…но помню деда:
дед за ухо
извлек меня из темноты.

Мы помолчали.
Брови хмуря
на вешний рдеющий закат,
я ждал.
А дед сказал мне: "Дурень.
Зачем без толку топчешь сад?"

Сирень цветет – а я тоскую!
Все кончено в двенадцать лет.
И говорит коварный дед:
"Тебе того… сирень какую?"

Какой там не было сирени!
Казалось, нас накрыл прибой,
густолиловый, белопенный,
и розовый, и голубой…

Через забор лечу я птицей
и бьет меня, и хлещет цвет.
А дед седой, коряволицый,
стоит и молча смотрит вслед…

Как в детстве, горько и отрадно
порой поднимется волна,–
невыразимо, непонятно,
кристально – ясно все до дна…

Мухомор в лесу стоит.
Красный мухомор.
С четырех сторон открыт
дуракам в укор.

Сколько принял он пинков,
сколько слов слыхал, —
а в кусты от дураков
всё не убегал.

И опять он на виду
как благая весть
тем, кто хочет красоту
непременно
съесть!

Из гула крови – легкий плеск листвы
пробился, остывая и яснея,
и вырезалась, черного чернее,
листва из просветлевшей синевы.

Твое дыханье стало вновь твоим,
то в стон всходя, то глубоко стихая…
И сквозь листву сверкнула нам двоим
одна звезда… и рядом с ней другая…

И распахнулась, взмыла тишина –
далекий поезд, посвист перепелки,
росой пахнуло холодно и колко, –
нахлынул мир, сомкнулся как волна!

Еще – сквозь наступающий покой –
от жажды слова до произнесенья –
настичь тебя успело потрясенье:
"Так вот он, мир…
Так вот он, мир, какой!.."

…Но так внезапно просыпаться
под искрами твоих волос –
чтоб – как в молитве десять пальцев –
во мне всё сжалось и сплелось…

И ни движения, ни звука –
надышанным плечом замлеть
не с юной бережностью – с мукой
которой двум не одолеть.

Чтоб вынести, не обессиля
как через пропасть, через тьму
неразделенным – всё, что было
и всё, что будет – одному…

Дождь отсекает звуки.
Ты медленно идешь
в колеблющемся круге
зонта -
сквозь гулкий дождь.

Из круга как из плена
раздумчиво глядишь
как потемнели стены
под тусклым блеском крыш.

Дождь набирает силу…
Молчание храня
ты обо мне забыла
взяв за руку меня.

Ни в ссоре, ни в разлуке
ты так не далека.
Я в этом зыбком круге
ненужнее врага.

И шлепая по лужам
я ревностью томим
быть может, к самым лучшим
мгновениям твоим…

Над городом проступит синева
и робко обозначит высоту.
Ты скажешь мне каке-то слова
и молча поцелуешь на лету

и птичкою весенней — на мороз,
не чувствуя, что в стылое стекло
вослед тебе во мне отозвалось
так памятно, и трудно, и светло…

Опомнившись — отпряну, отойду
и отвернусь от стылого стекла
чтоб ничего не чувствуя прошла,
не поскользнулась вдруг на этом льду…

…Словно кто-то негромко окликнул
и коснулся меня, — и исчез…
Над верандою – ворох пониклых
черных листьев – до звездных небес.

Как он скромно ушел, как неслышно, —
нашумевший, ярившийся дождь…
Сад охвачен глубоким затишьем, —
верный знак, что уже не уснешь.

Только каплет – то вроссыпь, то редко,
то стеклянно, то глухо звеня —
на весу онемевшая ветка…
Кто же это окликнул меня?

Тени порхают, легки.
Бабочки плавают сонно…
Женщины вяжут венки
около бывшей часовни.

Тропкой заросшей пройду
ветхих дерев анфилады.
Странно, что в этом саду
целы кресты и ограды.

Странно, что цел этот сад,
мир этот — вместе со мною,
эти венки, что трещат
яркой бумагой цветною…

Разомкнутся обьятия сами собой…
Словно в темные тихие воды
в сон войдешь… И внезапно отпрянешь.
Ну что ты, —
спи, усни. Я с тобой.

Стоит только помедлить, как в темной воде
что-нибудь да увидится. И непременно,
обязательно то, что всегда и везде —
наяву и во сне — сокровенно.

Проясняется. Словно всплывает. И ждет.
Не зовет и не манит. О, если б манило!
И рванется, забьется душа… и солжет:
Знать не знаю, мол, что это было…