Владимир Набоков - Стихи

Она в углу читала, и когда
страницу поворачивала, в сердце
моем взлетала молния… А после,
придя домой, — пред зеркалом туманным
я длительно глядел себе в глаза,
отыскивал запечатленный образ…
Затем свечу, шатаясь, задувал,
и до утра мерещилось мне в бурях
серебряных и черных сновидений
ее лицо склоненное, и веки
тяжелые, и волосы ее
глубокие и гладкие, как тени
в ночь лунную; пробор их разделял,
как бледный луч, и брови вверх стремились
к двум облачкам, скрывающим виски…

Ты, Гонвил, управлял моею мыслью
отчетливо и холодно. Она же
мне душу захлестнула длинным светом
и ужасом немыслимым… Скажи мне,
смотрел ли ты порою, долго, долго,
на небеса полночные? Не правда ль,
нет ничего страшнее звезд?

Возможно,
но продолжай. О чем вы говорили?

Мы говорили мало… Я боялся
с ней говорить. Был у нее певучий
и странный голос. Английские звуки
в ее устах ослабевали зыбко.
Слова слепые плыли между нами,
как корабли в тумане… И тревога
во мне росла. Душа моя томилась:
там бездны раскрывались, как глаза…
Невыносимо сладостно и страшно
мне было с ней, и Стелла это знала.

Как объясню мой ужас и виденья?
Я слышал гул бесчисленных миров
в ее случайных шелестах. Я чуял
в ее словах дыханье смутных тайн,
и крики, и заломленные руки
неведомых богов! Да, шумно, шумно
здесь было, Гонвил, в комнате твоей,
хоть ты и слышал, как скребется мышь
за шкафом и как маятник блестящий
мгновенья костит. Знаешь ли, когда
я выходил отсюда, ощущал я
внезапное пустынное молчанье,
как после оглушительного вихря!..

Поторопи свое воспоминанье, Эдмонд.
Кто знает, может быть, сейчас
стремленье жизни мнимое прервется, —
исчезнешь ты и я — твой сон — с тобою.
Поторопись. Случайное откинь,
сладчайшее припомни. Как признался?
Чем кончилось признанье?

Это было
здесь, у окна. Мне помнится, ты вышел
из комнаты. Я раму расшатал,
и стекла в ночь со вздохом повернули.
Все небо было звездами омыто,
и в каменном туманном переулке,
рыдая, поднималась тишина.

И в медленном томленье я почуял,
что кто-то встал за мною. Наполнялась
душа волнами шума, голосами
растущими. Я обернулся. Близко
стояла Стелла. Дико и воздушно
ее глаза в мои глядели, — нет,
не ведаю, — глаза ли это были
иль вечность обнаженная… Окно
за нами стукнуло, как бы от ветра…

Казалось мне, что, стоя друг пред другом,
громадные расправили мы крылья,
и вот концы серпчатых крыльев наших —
пылающие длинные концы —
сошлись на миг… Ты понимаешь, сразу
отхлынул мир, мы поднялись, дышали
в невероятном небе, но внезапно
она одним движеньем темных век
пресекла наш полет, — прошла. Открылась
дверь дальняя, мгновенным светом брызнув,
закрылась… И стоял я весь в дрожанье
разорванного неба, весь звенящий.
Звенящий…

Так ли? Это все, что было,
один лишь взгляд?

Когда бы он продлился,
душа бы задохнулась. Да, мой друг,
один лишь взгляд. С тех пор мы не видались.
Ты помнишь ведь — я выбежал из дома,
ты из окна мне что-то крикнул вслед.
До полночи по городу я бредил,
со звездами нагими говорил…
Все отошло. Не выдержал я жизни,
и вот теперь —

Довольно!

— я за гранью
теперь, — и все, что вижу, —

Я сказал:
довольно!

Гонвил, что с тобой?..

Я долго
тебя морочил — вот и надоело…
Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если
я продолжал бы так шутить… Не яду
ты выпил — это был раствор безвредный:
он, правда, вызывает слабость, смутность,
колеблет он чувствительные нити,
из мозга исходящие к глазам, —
но он безвреден… Вижу, ты смеешься?
Ну что ж, я рад, что опыт мой тебе
понравился…

Ах, милый Гонвил, как же
мне не смеяться? Посуди! Ведь это
я сам сейчас придумываю, сам!
Играет мысль моя и ткет свободно
цветной узор из жизненных явлений,
из случаев нежданных — но возможных,
возможных, Гонвил!

Это бред… Очнись!
Не думал я… Как женщина, поддался…
Поверь — ты так же жив, как я, и вдвое
живучей…

Так! Не может быть иначе!
В смерть пролетя, моя живая мысль
себе найти старается опору —
земное объясненье… Дальше, дальше,
я слушаю…

Очнись! Мне нужно было,
чтоб спотыкнулся ты, весь ум, всю волю
я приложил… Сперва не удавалось, —
уж мыслил я: "В Милане мой учитель
выкалывал глаза летучей мыши —
затем пускал — и все же при полете
она не задевала тонких нитей,
протянутых чрез комнату: быть может,
и он мои минует нити". Нет!
Попался ты, запутался!..

Я знаю,
я знаю все, что скажешь! Оправдать,
унизить чудо — мысль моя решила.
Но подожди… в чем цель была обмана?
А, понял! Испытующая ревность
таилась под личиной ледяной…
Нет, погляди, как выдумка искусна!
Напиток тот был ядом в самом деле,
и я в гробу, и все кругом — виденье,
но мысль моя лепечет, убеждает,
нет, нет, — раствор безвредный! Он был нужен,
чтоб тайну ты свою открыл. Ты жив,
и яд — обман, и смерть — обман, и даже —

А если я тебе скажу, что Стелла
не умерла?

Да! Вот она — ступень
начальная… Ударом лжи холодной
ты вырвать мнил всю правду о любви.
Подослан был тот рыжий, твой приятель,
ты мне внушил — сперва чужую смерть,
потом — мою, чтоб я проговорился.

Так, — кончено: подробно восстановлен
из сложных вероятностей, из хитрых
догадок, из обратных допущений
знакомый мир… Довольно, не трудись,
ведь все равно ты доказать не можешь,
что я не мертв и что мой собеседник
не призрак. Знай — пока в пустом пространстве
еще стремится всадник, вызываю
возможные виденья. На могилу
слетает цвет с тенистого каштана.

Под муравой лежу я, ребра вздув,
но мысль моя, мой яркий сон загробный
еще живет, и дышит, и творит.
Постой, куда же ты?

А вот сейчас
увидишь…

Стелла!..

Нет… не надо… слушай…
мне почему-то… страшно… Не зови!
Не смей! Я не хочу!

Пусти, рукав
порвешь… Вот сумасшедший, право…

Стелла!..
А, слышишь: вниз по лестнице легко
шуршит, спешит…