Уильям Шекспир - Поэмы

Картину вновь она обводит взглядом,
О тех печалясь, кто судьбе не рад…
Вдруг видит — пленный грек бредет, а рядом
Конвой — фригийских пастухов отряд.
Грек хмур, но он и радостью объят,
И на лице смирение святое…
Свой путь вся эта группа держит к Трое.

Художник мастерски изобразил,
Как грек обман свой затаил умело:
Брел он спокойно, взор спокоен был,
Он словно рад был, что так худо дело…
Лицо ни вспыхивало, ни бледнело
Румянец не твердил здесь о грехах,
А бледность — что таится в сердце страх.

Но, дьявол убежденный и отпетый,
Он принял облик светлой доброты,
Так затаив все зло в глубинах где-то,
Что трудно было распознать черты
Предательства, коварства, клеветы…
Безоблачность — не признак урагана,
И мы не ждем от святости обмана.

Столь кроткий образ мастер создал нам,
Изобразив предателя Синона!
Ему доверясь, пал старик Приам,
Его слова лавиной раскаленной
Сожгли дворцы и башни Илиона,
И в небе рой мерцающих светил
О зеркале низвергнутом грустил.

Она картину ясно разглядела
И мастера за мастерство корит…
Синона образ ложен — в этом дело:
Дух зла не может быть в прекрасном скрыт!
Она опять все пристальней глядит,
И, видя, что лицо его правдиво,
Она решает, что картина лжива.

«Не может быть, — шепнула, — столько зла
В таком… — и тут запнулась, — в кротком взоре».
Вдруг тень Тарквиния пред ней прошла,
И ожило пред ней воочью горе.
И, помня о неслыханном позоре,
Она твердит: «Поверить нету сил,
Чтоб этот облик зло в себе таил!

Как здесь изображен Синон лукавый
И грустен он, и кроток, и устал,
Как бы от бедствий еле жив он, право,
Так предо мной Тарквиний и предстал.
Что он злодей — искусно он скрывал…
И, как Приам, так приняла его я,
С приветом, — и моя погибла Троя!

Смотри, как вздрогнул сам Приам седой,
Увидев слезы лживые Синона!
Приам, ты стар, но где же разум твой?
В любой слезе — троянцев кровь и стоны,
Не влага в них, а пламень раскаленный…
Ты сжалился, но эти жемчуга
Сжигают Трою, как огонь врага.

Подобный дьявол вдохновился адом:
Весь в пламени, дрожит, как вмерзший в лед,
Здесь лед и пламень обитают рядом…
В противоречьях здесь единства взлет
Безумцам это льстит и их влечет:
Такая жалость вспыхнула в Приаме,
Что Трою сжечь сумел Синон слезами».

Теперь же злоба и ее берет…
Она, теряя всякое терпенье,
Синона яростно ногтями рвет,
С тем гостем злым ища ему сравненье,
Кто к ней самой внушил ей отвращенье…
Но вдруг опомнилась — а мстит кому?
«Вот глупая! Не больно же ему!»

Отхлынет скорбь и снова приливает…
Как тягостна ей времени река!
То ночь мила, то день ее пленяет,
Но долог день и ночь не коротка…
Как время тянется, когда тоска!
Свинцово горе, но ему не спится,
В бессонной ночи время лишь влачится.

Итак, все это время провела
Лукреция, картину созерцая…
От собственных несчастий отвлекла
На краткий срок ее беда чужая,
Она следит, о горе забывая…
Мысль о страданьях ближних, может быть,
Способна облегчить… А излечить?

И вот уж снова здесь гонец проворный,
Со свитой мужа он привел домой.
Лукреция стоит в одежде черной,
Глаза повиты синею каймой,
Как полукругом радуги цветной…
И слез озера в синеве туманной
Не снова ль предвещают ураганы?

Все это видит горестный супруг,
Жене в лицо глядит он с изумленьем:
Ее глаза красны от слез и мук,
Их ясный свет как будто скрыт затменьем…
Объяты оба страхом и смятеньем
Так, в дальних странах друга встретя вдруг,
Ему в глаза глядит с тревогой друг.

Он взял ее безжизненную руку
И говорит: «Какая же беда
Обрушилась и обрекла на муку?
Румянец где? Ведь он блистал всегда!
Исчезло и веселье без следа…
Поведай, милая, свои печали,
Чтобы мы вместе прочь их отогнали!»

Вздохнула трижды в горести она
В несчастье трудно вымолвить и слово…
Но наконец она начать должна,
И вот поведать им она готова,
Что честь ее в плену у вора злого…
А Коллатин и все его друзья
Рассказа ждут, волненье затая.

И лебедь бледный скорбно начинает
Последний перед смертью свой рассказ:
«Беда, где уж ничто не помогает,
Понятней станет в двух словах для вас.
Не слов, а слез во мне велик запас,
И если б все сказать я пожелала б,
То где найти предел потоку жалоб?

Ответь, язык, затверженный урок!
Супруг, тебе узнать пора настала:
Пришел наглец и на подушку лег,
Где ты склонялся головой усталой.
По этого злодею было мало
Он совершил насилье надо мной…
Я верной перестала быть женой!

Он в полночи ужасные мгновенья
С блистающим мечом вошел ко мне
И с факелом… Дрожа от вожделенья,
Он молвил: „Римлянка, забудь о сне!
Отдайся мне, я весь горю в огне!
Но, яростно отвергнутый тобою,
Навек позором я тебя покрою!

Да, если мне не покоришься ты,
Презренного раба убью мгновенно,
Убью тебя, скажу, что вы — скоты,
Предавшиеся похоти растленной,
Скажу — застав, убил самозабвенно…
В веках я этим стану знаменит,
А ты пожнешь позор и вечный стыд!“

Тут начала я плакать и метаться…
Тогда он к сердцу мне приставил меч,
Сказав, что нечего сопротивляться:
Решай сама — молчать иль мертвой лечь!
И о позоре вновь завел он речь:
„Весь Рим запомнит на твоей могиле
В объятиях раба тебя убили!“

Был грозен враг мой, беззащитна я,
От страха стала я еще слабее…
Молчать кровавый повелел судья,
Я видела, что умолять не смею.
К несчастью, скромной красотой своею
Похитила я похотливый взгляд…
А судей обворуй — тебя казнят!

Скажи, уместно ль быть здесь извиненьям?
Иль хоть утешь таким путем мой слух:
Пусть кровь моя покрыта оскверненьем,
Но безупречно непорочен дух!
Он тверд, в нем факел света не потух,
Не сдавшись гнету, чистый, он томится
В своей грехом отравленной темнице».

А муж, как разорившийся купец,
Стоял, поникнув в горе и молчанье…
Но вот, ломая руки, наконец
Он речь повел… И с бледных уст дыханье
Струится так, что речь как бы в тумане:
Пытается несчастный дать ответ,
Но только дышит он, а слов-то нет.

Под аркой моста так бурлит теченье,
За ним угнаться неспособен глаз.
В водоворотах ярое стремленье
Его обратно увлечет подчас,
И ярость волн захватывает нас…
Страданье рвется вздохами наружу,
Но выразить его так трудно мужу.