Александр Житинский - Снежная почта

Кружится лист, тревога опадает,
Как роща, обнажается душа.
Над полем птица сонная летает,
И молодость уходит не спеша.

Что прошлое? Его уж не поправить.
Свет сентября прозрачен и жесток.
С самим собою незачем лукавить, —
И в этом главный, может быть, итог.

Поэтому, легко и беспристрастно
Обозревая свой недолгий путь,
Я говорю: жизнь все-таки прекрасна!
И думаю: зависит, как взглянуть…

Он будет собирательным лицом.
Военный летчик был его отцом.
Его мамаша вышла из крестьян.
Так, воля ваша, я начну роман.

Двадцатый век и сорок первый год.
Вот бабушка к герою подойдет
И перекрестит личико его,
А до войны пять месяцев всего.

Героя от бомбежки прячут в щель.
Теперь он тоже маленькая цель.
Он ищет грудь, губами тычась в тьму,
И хочет выжить вопреки всему.

Ну что ему осталось от войны?
Быть может, чувство страха и вины?
Быть может, полуночный чей-то стон?
Скорее, ничего не помнит он.

Он будет собирательным лицом
Для тех, для незнакомых со свинцом.
Поступит в школу, будет петь в строю,
Лелея собирательность свою.

Потом герой поступит в институт,
Еще пять лет спокойно протекут.
Где для него мне отыскать сюжет?
А между тем, прошли еще пять лет.

По совести, роман мой скучноват.
Герой его ни в чем не виноват,
Благополучен, как морковный сок,
И ростом он не низок, не высок.

По совести, романа вовсе нет.
На все дается правильный ответ.
Герой не горевал и не тужил,
Жил тридцать лет и не видал, что жил.

Он был лишь собирательным лицом.
Спасибо, что не стал он подлецом.
Но все же он типичен, как герой,
Хотя другой мне по сердцу, другой!

Да здравствует мой правильный роман!
На город опускается туман.
Герой давно женился, стал отцом.
Сын будет собирательным лицом.

В государстве рабочего класса
Я стою у пивного ларька.
Нет толпы, есть народная масса,
Ничего, что хмельная слегка!

Будь неладна, рабочая тема!
Выпил пива – и вот тебе связь
С гегемонами, с массами, с теми,
Кто стихов не читал отродясь.

Я возьму себе воблу посуше
И, спинной отрывая плавник,
Загляну я в рабочую душу,
Про которую знаю из книг.

Я по-свойски, они – по-простому,
Я по матери, то же они.
Что еще человеку живому?
Нету слов – так рукою махни!

Между ними ничем не отмечен,
Я не буду казаться святым.
Знаю только – один я не вечен,
Ну, а вместе – еще поглядим!

Дирижер рукой дрожащей
Вытащил из-под полы
Звук растерянный, щемящий —
Так птенец глядит из чащи,
Так звезда глядит из мглы.

Дирижер рукой суровой
Воздух мнет над головой.
Фрак его черноголовый
Пляшет в пляске бестолковой
И страдает над толпой.

Дирижер хватает флейту,
Вьет невидимую нить.
Склонен к лирике и флирту,
Он парит, подобно спирту,
И не может говорить.

Как смерч, скользит официант.
Лежит закуска на подносе.
Летит он, светлый, как апостол,
С желанной печенью трески.
Имел бы я такой талант,
Сей миг литературу бросил,
Купил манишку бы, а после
Я удавился бы с тоски.

Умел бы он писать стихи,
Сей миг ушел из ресторана
И сел бы над листом бумаги,
Сжимая пальцами виски.
Узнав, что критики глухи,
Печататься как будто рано
И много надобно отваги,
Он удавился бы с тоски.

Чекист сидит, на водку дышит,
Дрожит могучая рука.
Он ничего вокруг не слышит,
Он вспоминает про ЧК.

Он вспоминает, как с отрядом
Он бандам двигался вослед,
Как вызывал его с докладом
Железный Феликс в кабинет.

Он тоже был тогда железный
И храбро дрался за народ.
А вот теперь он бесполезный
Сидит на кухне, водку пьет.

Старуха вязала носки
Какого-то бурого цвета.
От старости или с тоски,
А может, ей нравилось это.

Старуха петельки клала,
Как жизнь свою изображала,
И лампа в середке стола
Светила и ей не мешала.

Две спицы вились, как волчок,
Вот вытянут нитку живую…
«О Господи, я не горюю,
Живу я еще – и молчок!»

Старуха вязала носки,
Последние петли сплетала.
Как тени от лампы резки!
Как свету приветного мало!

Мой знакомый в зеленом плаще
Торопливо с авоськой шагает,
И снежок у него на плече,
Чуть коснувшись плаща его, тает.

Мне известно, что он одинок,
Не устроилось личное счастье.
Дома ждет его только щенок,
Спаниэль удивительной масти.

Мой знакомый приносит кефир,
Пачку «Севера», свежую булку
И, журнал захватив «Новый мир»,
Спаниэля ведет на прогулку.

Совершая привычный маршрут,
Тянет жизнь, как скрипичную ноту.
Жаль, собаки недолго живут.
У него уже третья по счету.

На носу у дяди Феди
Вырос форменный удав.
Дядя Федя съел медведя,
В зоопарке увидав.

Вот идет он, пролетарий,
Воздух нюхает змеей.
Весь небесный планетарий
У него над головой.

Воздух чист, как умывальник.
Дядя Федя ест озон.
Он фактический ударник
И пострижен, как газон.

А за ним идет машина,
На ходу жуя овес.
Дядя Федя не мужчина,
Он пыхтит, как паровоз.

Свет идет от дяди Феди,
Как от лампочки в сто ватт.
В дяде Феде все медведи
Зычным голосом трубят.

А удав головкой вертит
И сжимается в кольцо.
У питона, как у смерти,
Неприличное лицо.

По радио сказали, что вчера
Какую-то старушку сбили танком.
Она кричала: – Чур меня! Чура! —
Бидончик с молоком упал и покатился,
Дымок за танком синеватый вился.
Была старушка и старушки нет —
Остался рубчиком лишь гусеничный след.

По радио сказали, что войны
Не будет завтра. Завтра будет утро.
Старушки с молоком удивлены:
В очередях стоять, как домино,
Им завтра, наконец, разрешено
И вопрошать сурово: – Кто последний?
Последних нет.
Последнюю старушку
Вчерашний танк впечатал по макушку
В сырую землю, и пропало молоко,
Которое далось ей нелегко.
По радио передают погоду.