Александр Житинский - Снежная почта

Кто-то уехал в Сухуми,
Кто-то в субботу напился,
Кто-то давно уже умер,
Кто-то еще не родился.

1966

Серый дождик с неба хлещет.
Он хронически простужен.
Оловянным блеском блещут
Лужи.

И просвета не видать
На унылом горизонте.
Хорошо бы мне достать
Зонтик.

Разноцветный, озорной,
Отгоняющий ненастье,
Чтоб раскрылось надо мной
Счастье.

Чтоб в тугие перепонки,
Выгнутые, словно сабли,
Бились, веселы и звонки,
Капли.

1966

Что ты бродишь, Старый Осип,
По обочинам дорог?
Снова пьяный? – дома спросят
И не пустят на порог.

Презирающий законы,
Расскажи-ка мне опять,
Как ты пил одеколоны
И глотал денатурат.

На тебя смотрю я сонно,
Я тебе не конкурент.
Что поделать, все законно,—
Я гнилой интеллигент.

Я на Севере не плавал,
Не видал барачных стен,
Над судьбой своей не плакал
И себе не резал вен.

Для меня все это внове,
Я не знаю ни черта!
Или, может, группа крови
У меня совсем не та?

Ты пойми меня, как надо.
Видно, каждому свое.
Свой закон, своя отрада
И свое житье-бытье.

Ну, прощай, бродяга старый,
Мой счастливый антипод!
Что с тобою завтра станет?
Что со мной произойдет?

Расстаемся – остаемся
Каждый на своем пути.
Верно, сами разберемся,
Как нам быть, куда идти.

1966

Синий пароходик
С красной полосой,
На ходу урчащий,
Словно пылесос.

Дым, как звон часовни,
Тает над водой.
Ходит пароходик,
Точно заводной.

Никаких волнений,
Никаких забот,
Не понять, что скоро
Кончится завод.

Как малыш беспечен!
Тихая река
Станет ложем вечным
Завтра… Но пока

По весенней Сене!
Бегает босой!
Синий пароходик!
С красной полосой!

1964

Мне сегодня весело.
В зоопарке тесно.
Хохочу над хоботом
Серого слона.

И этюды Гнесина
Грамотно и пресно
Пианисты-роботы
Шпарят из окна.

На чугунной клетке
Надпись «обезьяна».
И толпа смеется:
Зверь танцует твист.

Воробей на ветке
Перья чистит рьяно,
А к нему крадется
Кот-рецидивист.

Выхожу из парка.
На окошках шторы.
Велосипедисты
Бешено летят.

Завтра будет жарко.
Заперев запоры,
Дома пианисты
Безмятежно спят.

1966

Ах, черт!
Поди-ка, что за шутка?
Смотри, ты видишь, видишь, там
Гуляет жареная утка
По телеграфным проводам.

Смотри, она еще дымится,
Румяной корочкой хрустит,
И, аппетитное на вид,
Крыло на солнце золотится.

Но кто позволил?
Почему
Там не душа парит, а тело?
Царит промасленный Отелло
В горячем кухонном дыму.

Он говорит:
– Сегодня пир.
Духовной пищи жаждет мир.
С душою поменявшись, тело
На небеса лететь хотело,
Но не смогло и ходит там
По телеграфным проводам.

1966

Чего я стою? Сколько дважды два?
Четыре – отвечают. Я старею.
Уже за мной недобрая молва
Торопится, вытягивая шею.

Опомнишься в квартире городской,
В чужом пиру – и темном, и невнятном,
Где свечи обливаются тоской
И на паркете оставляют пятна.

Опомнишься – великой тесноты
Не пережить в полуметровом свете,
И обречен бессмертию не ты,
А бронзовый подсвечник на буфете.

1966

По белому свету шатался
Один пожилой армянин.
Он грамоты где-то набрался
И жил совершенно один.

Жены не имел он и дочки,
Жилья не имел и стола,
Лишь книга на желтых листочках
При нем постоянно была.

Читал он старинную книгу
В гостиничном чахлом дыму,
И гор обнаженные сдвиги
В душе рисовались ему.

Потом он вставал на колени,
Вздыхая от старости лет,
И Бога просил избавленья
От внешних и внутренних бед.

В конце прибавлял он привычно,
Одними губами шепча:
«Пошли землякам горемычным
Покой от огня и меча».

И вновь у подножия храма
В какой-то сторонке глухой
Твердил он в молитве упрямо:
«Пошли горемычным покой».

Он умер, а книга осталась.
Ее под рубахой нашли.
Она армянину досталась,
Не знавшему отчей земли.

И слово родное по буквам
С трудом разобрал армянин,
И горло наполнилось звуком
Гортанных высот и низин.

Тем словом старинным согретый,
Он бросил свой угол и стол
И с книгой по белому свету
Искать свое счастье пошел.

1965

Я раскрываю книжную страницу,
А где-то мальчик плачет в Аргентине
По мертвому тореро. Кровь по каплям
Струится с перевернутых рогов
Оранжевого месяца. Они
Похожи на рога быка, который
Убил тореро во вчерашней схватке.

Толпа дразнила красного быка.
А в стороне, укрывшись черной шалью,
Стояла, ослепленная несчастьем,
Вдова тореро. Мальчик видел зуб
Акулы – этот знак удачи,
Который, никому теперь ненужный,
Лежал в пыли у ног ее. Она,
Еще не веря в торжество беды,
Стояла и ждала, когда любимый
Поднимется и встанет во весь рост
На солнечной арене, и победа
Слетит к нему в приветствиях и криках,
И лепестках цветов.

Толпа редела.
Потом с вдовой остался только мальчик.
Он осторожно вышел из рядов,
Ступил на землю, залитую кровью,
И, подобрав с земли обломок шпаги,
Взмахнул перед собой им, поражая
Опасное чудовище. Тогда
Нагнулась женщина и подняла с земли
Нагретый пылью белый зуб акулы.

1966

Я – Исикава Такубоку.
Лежу под солнцем на боку.
Молясь языческому богу,
Слезы сдержать я не могу.

Среди разбросанного хлама
Лачуг и сосен, недвижим,
Сияет вечный Фудзияма,
И облака стоят над ним.

Мой остров мал, как панцирь краба,
И так же тверд, и так же сух,
Но, словно стяг, пылает храбро
Над ним несокрушимый дух.