Геннадий Прашкевич - Большие снега

Возвращалась с охоты
и застала меня.
Я не думал, что кто-то мог бояться огня.

Оказалось, возможно.
Нет правдивых начал,
если начал со лжи, а потом промолчал.

Окружила Сибирь,
а седая метель
ночь истерла до дыр и продула сирень.

Но сирень, как боец,
свою жизнь отстояла.
Я не верю в конец, если было начало.

Мои самые стихи – это снег, снег.
А потом, когда он стих, только след, след,
по которому ищу – это ты шла.
Не заметила лису.
И ушла.
Жаль.

Это рано поутру белых звезд блеск,
это дрожь на холоду, и пустой лес.
Это снег в моей горсти, и следы лыж,
деревянные мосты
и коньки крыш.

Мои самые стихи – это твой смех,
а потом, когда он стих, голубой снег.
И ресницы на ветру, блеск глаз,
и седая поутру
на ветвях вязь.

Все отбеливает снег, даже стих бел.
Бел и ясен каждый след, как сухой мел.
И нельзя тебя не ждать, бел и прост век.
А над ним твоя звезда —
снег…
снег…

Допросились, ветер студит
землю, прыгая с берез,
и березы, будто люди,
унижаются до слез.

Ах, как дует по ущелью,
ах, как дует и метет! —
голубые лапы елей
превращая в хвойный лед.

А на небе, небе стылом,
первобытном, как снега, —
облака, как балерины,
как танцовщицы Дега.

А снег летит туманно и беспомощно,
листву и ветви слабо теребя,
а я зову, прошу тебя о помощи,
мне страшно:
я опять люблю тебя.

Мне страшно, что опять летит в смятении
лохматый снег, а я его ловлю
и повторяю в белом наваждении:
мне страшно:
я опять тебя люблю.

Запястья хрустнули,
в сухих глазах
немного грусти,
немного зла.

На теле руки свести?
Не гнутся.
Щитом разлуки
звеня, вернуться?

Но скажешь: «Было
такое дело.
Потом забыла.
Потом запела.
Металась ласточкой
за словом каждым».
«И очень часто так?»
«Теперь неважно».

Теперь не встретимся.
Прощай. Не жди.
Иду по лестнице.
Дожди…
Дожди…

Дым из труб,
а тропа снежная.

Нежный и грубый,
но больше нежный,
я прихожу в незнакомый дом,
в дом, где мне каждый угол знаком,
где мне говорят: «Ну, как? Поостыл?»
Я не остыл. Я просто простыл.
Я изучил от доски до доски
комнату, где шелестят сквозняки,
комнату, где прокурен насквозь
каждый проржавленный рыжий гвоздь…
Мне говорят: «Успокойся, поэт.
Обидами полон белый свет».

Но кто же увидит, что в сердце моем
Дева-Обида играет копьем?

Холод трогает суставы
и кружится голова,
а на стеклах прорастает
непонятная трава.

Но реальнее растений
и сумятицы в крови
моментальные, как тени,
руки тонкие твои.

Пусть в глухой неразберихе
нужный жест не оценён,
за окном бело и тихо,
там пушной аукцион.

Там следят паркет истертый
башмаки смещенных лиц,
а в канавах тонут гордо
отраженья нищих птиц.

Там стареют почтальоны,
телеграммы разнося,
восседает ночь на троне,
фонарей лучи гася.

Там почти неуловима
разница: минута… век…
Но оттуда твое имя
нашептал мне белый снег.

Обещают: сломишь шею!
Я верчусь, как юный бес.
Но предчувствие крушений
неуклонно гонит в лес.

Сосны давят рыжей грудью
и стеной встают кусты.
Известковое безлюдье,
ледниковые мосты.

Я герой холста немого,
я почти неуловим.
Ухожу, но снова, снова
рвусь сквозь ясный белый дым.

Только стелется морозный
след мой – вечное кольцо,
да стеклянные занозы
раздирают мне лицо.

Лунный круг. Дорожки света.
Сосны. Снег. Тропа. Следы.

Я не знаю, чем согрета,
чем обрадована ты.

Затаился белый север
в тишине холодных гряд.

И снежинки равномерно
вьются, мечутся, летят.

И, мерцая, без ответа
на меня звезда глядит.

Лунный круг. Дорожки света.
Сосны. Снег. Тропа. Следы.

Отплясывает
вынужденный твист
крутящийся под ветром желтый лист.

Каратами
расчислены молитвы,
как карты, передергиваю ритмы.

Гроза запаздывает,
как нелепый фокус,
в глаза заглядываю, слушаю твой голос.

Роса по пальцам
шариками бродит,
глаза печалятся и в сторону уходят.

Но небо слышит, верует и видит:
вчера не вышло —
сегодня выйдет!

Душный день, а потом – телеграмма, но рано
говорить о неведомо близком и странном.

Пусть в зеленых потемках дымит сигарета,
все равно я, наверное, завтра уеду.

И в кустах,
по мостам,
в перелесках,
в лесу
зааукает эхо
не в такт колесу:
«Так не делают! Зря! Позабудь!» Но заря
вдруг осветит мой путь и согреет меня.

А на влажном песке,
как на белом панно,
будет след, будто пролито было вино.

И такой же неясный обманчивый след
эхо жизни
проухает
глухо
в ответ.

Преломляются лучи света,
в острых гранях, как огонь, блещут.
Замечательная вещь – лето,
замечательно любить вещи.

Над водою рыжий лист кружит,
нет в душе ни тоски, боли.
От восторга и любви ужас
проступает, как налет соли.

Солнце пляшет на углах камня,
разбиваются лучи света.
Это долгая, как век, память,
это краткое, как час, лето.

И сгорает в яростном сонме,
падает, как в каменоломню,
эхо дальнее:
помни… помни…
отзвук, бьющийся:
помню… помню…

Темно.
Трава.
Фигуры пней.
Вопит сова,
а вслед за ней
вопят опята:
«Опять полпятого!»

Ночь стынет в листьях, а я иду,
и тонким свистом
зову сову.

Шныряют тени, как кошки ночи.
Я верил этим слепым пророчествам
и вышел
к морю.

Шуршащим следом
песок тревожу,
а море бредит
о лунных грошах,
и на причале
живет печаль.
Волна качает плечами тали,
раскинув всюду
свою вуаль.

Скользя по гальке
смоленым днищем
большие лодки
скрипуче дышат,
а куст рябины
не опалим.
Во тьме маячат,
как свечи, мачты,
туман, как дым.