Геннадий Прашкевич - Большие снега

По аллеям мокрым шляюсь,
это снова детства дни,
ничему не удивляюсь,
чем меня ни удиви.

Но, приглядываясь к лицам,
все тяну, тяну, тяну
тот момент, когда ресницы
нарушают
тишину.

О, за мгновение, пока
в мои глаза летела капля,
я прожил жизнь – любил и плакал,
и видел дождь и облака.

Но капля пала на глаза
и вновь я тронут тайной жуткой:
как уместилась жизнь моя
в таком коротком промежутке?

Мой тополевый Томск —
томительная пристань,
текущая, как воск,
бегущая, как выстрел.

На площадях твоих
я плыл, как на триреме,
среди дождей густых,
остановивших время.

И за твою печаль,
за тайные вечери,
спасибо, мой причал,
скрипучие качели.

Спасибо за метель,
за то, что гнал по свету,
за руки тополей,
салютовавших свету.

В удаляющемся свисте,
как ударил карабин,
воздух в шорохах и листьях
облетающих рябин.

Влажной лапой гонит тучи
ветер прямо над рекой.
Я держу в руках, как случай,
свой нечаянный покой.

Я давно уже не чаял
так смеяться, так любить,
жечь костры, бродить ночами,
не вино, а воздух пить.

И пускаться без оглядки
по течению реки,
по которой щеткой гладкой
волновались тростники.

А надежды и записки
оставлять в сухом дупле.

Август.
Звездчатые искры.
И томление
полей.

От древнего кургана
до гиблого болота;

от чайного стакана
до чаши с позолотой;

от томского забора
до стен горячей Кушки;

от Домского собора
до крошечной церквушки;

от розы искушения
до прозы из трактира;

от мироощущения
до ощущенья мира.

То ль мираж, то ли впрямь олень,
и опять до небес пустынно.
Я иду. Рядом только тень.
На увалах базальты стынут.

Кочки,
Камни,
глухие мхи,
да озера чернее сажи.

Так и входят в мои стихи
эти северные пейзажи.

Разносит ветер легкие песчинки
и нарушает мировой покой.

Два взрослых человека строят дом.

Сухой плавник, окатанная галька,
скоба из меди – все им пригодится.
Два взрослых человека
строят
дом.

Потом их остановит поцелуй.
Их дом оставлен, он забыт, заброшен.
Никто из них не мудр, не осторожен,
никто не озаботится судьбой,
никто не вздрогнет —
кто там дразнит чаек?
зачем весь мир, весь этот разнобой?

И счастье, с тех иллюзий начинаясь,
становится, увы, самим собой.

Но дом еще не дом, пусть даже кровлю
и стены ты поднять над миром смог.
Ты должен жить удачей и любовью
и женщину внести через порог.

Чтоб все, что было временно и ложно,
ушло, как исчезают боль и страх…

Ведь это же неправда, что возможно
нам счастье только в доме на песках.

Египетский суфлер
не подсказал ни строчки.
Прозрачные, как флер,
зеленые сорочки
не скроют тех, кто гол,
как рощи после пала.

С плеча на голый пол
упало покрывало,
и толпы враз орут,
увидев, меж цветами
танцовщицы идут,
играя животами.

Перегорит звездой,
сияющей без дела,
сведенное тоской,
как судорогой, тело,
но взмахами ресниц
оправданы обиды
отчаявшихся жриц
под тенью пирамиды.

Женщины,
которых мы покидаем внезапно,
совсем внезапно, даже не по своей вине,
остаются не в прошлом, а в некоем странном завтра,
как портрет, что выставлен за стеклом в окне.

Города,
которые мы оставляем сразу,
именно сразу, мучаясь и себя кляня,
остаются всегда тоской и вечной заразой,
в бездне грохота и огня.

И чего удивляться, что осень красит
за окнами небо, бесцельно и зло маня.
Остается лишь память,
и позолота слазит
с женщин и с городов,
но, прежде всего,
с меня.

Я научился просыпаться рано,
когда еще не ноют в сердце раны,
когда еще сороки не проснулись,
и тянет тишиной с пустынных улиц.

Я научился радоваться дому,
твоей ладони, шороху на крыше.
Я научился радоваться грому,
особенно, когда он плохо слышен.

Я научился говорить как птица,
скрывать печаль, невидимое видеть.
Немногому осталось научиться:
с такой же силой знать и ненавидеть.

Я оплатил бы все разлуки,
все слезы, всю печаль ночей,
все звезды, шорохи и руки
и шепот – тайный и ничей,

но дождь разводит всюду слякоть
и продолжает голосить,
что я могу это оплакать,
оплакать,
но не оплатить.

И опять надо мною, исторгая тепло,
удивленное Слово, как Солнце, взошло.

То же самое, коим мы веками живем,
обещаем и поим, изумляем и жжем.

И которому слишком доверяться спешим,
забывая про искры и клубящийся дым.

А оно – не подкова, не туман идиом.
Это древнее Слово дал Охотник с Копьем,

на века его сделав для Войны и Добра
вместе с первою Евой – из мужского ребра.

Вчера было лето. Вчера было солнце в долине.
Сегодня прогретые камни ложатся под иней.

И пахнет так странно, как будто открыл я впервые
цветение плавных ветвей наклонившейся ивы.

Все небо в заплатах, все небо заштопано серым —
от низких закатов до белых сияющих перьев.

Как будто Земля обрела вдруг былые надежды
и сбросила к черту браслеты, сережки, одежды.

И всюду сияет тревожно, зовуще и бело
ее обнаженное, ждущее, плотное тело.

Дым костра разметало ветром
и печальный таежный дрозд
мне вещает о километрах,
отделивших меня от звезд,
и плывут среди рыжих сосен,
над упругой щетиной мхов,
ароматы таежных весен,
можжевельников и стихов…

Тишина. Только где-то эхо
на вершинах гудит сухих,
да заходятся дальним смехом
непутевые петухи,
да клубится в пыли дорожной
над славянской вязью полей
удивительный и тревожный
серебристый пух тополей…