Людмила Кулагина - Да будет день!

А если животных заводят соседи —
Расхлёбывать лажу приходится нам:
В подъезде накроются тазом из меди
И чистота и покой: хам есть хам.

На кучке же кот не оставит автограф.
И тот убирает, чей сверхчуток нос.
«Хрущёвки» панельной как историограф,
Больной для себя поднимаю вопрос:

Где выход найти? И как быть? И что делать?
Как мне изменить столь фатальный сюжет?
Своею лишь жизнью пожить мне хотелось.
Но не позволяет мой скудный бюджет.

P.S.
Когда же прочла Щедрина—Салтыкова,
Про жизнь поняла, что моя – хороша.
Господь вразумляет, да я бестолкова,
Что лишь в нестроеньях мужает душа.

Была б она сразу «пушистой и белой»,
Её не пришлось бы «хрущёвкой» лечить,
Она от комфорта совсем обалдела б —
Опасно до времени жизнь облегчить.

Стали мутными чувства и воды.
Хаос, боль и душевный раздрай.
Воры отняли всё у народа,
И при жизни себе строят рай.

Стариков не стыдятся голодных
И ребячьих растерянных глаз.
Тащат всё из запасов природных,
Чтоб плевать в золотой унитаз.

И средь роскоши пятизвёздной
Во вранье упражняют умы,
Не внимая мольбам вашим слёзным,
Пир устроив во время чумы.

Заражая духовной проказой,
Растлевают твою молодёжь —
Чтоб иметь на земле всё и сразу.
Ей за истину выдали ложь:

Милосердье, сочувствие – слабость.
Есть одна только ценность – успех.
Упоение властию – сладость,
Что покруче любовных утех.

Не об этой скорблю я «породе»,
У кого вместо сердца – гранит,
А молюсь о страдальце—народе:
Пусть Господь ваши души хранит!

Здесь, в стране нездоровой, недужной,
За неё моё сердце болит.
И от вас ничего мне нужно,
Кроме ваших горячих молитв.

Моя полуночная кухня,
Опять я в объятьях твоих. —
Бессонница жрёт меня, пухнет,
Питается, дрянь, за двоих.

Съедает и время и силы,
Морочит ночною тоской.
Нет места для жизни красивой
В стране, где бардак и отстой.

Страна—бедолага, сограждан
Учила не жить, – выживать.
Похмельною мучимый жаждой,
Народ обречён вымирать.

На свадьбах мы пьём, на поминках,
По поводу пьём или без.
Калинка – моя ты, – малинка,
Попутал тебя пьяный бес.

Когда же достигнешь предела,
Катясь по накатанной вниз,
Не в силах судьбу переделать?..
О, Русь не святая, очнись!

Стихи мои не слишком веселы.
Но ведь и я не клоун на арене.
Хотите, вволю «петросяньтесь» вы,
Я предпочту Пьеро и в жизни и на сцене.

Стремитесь драму превратить вы в фарс.
Смеётесь там, где плакать лишь уместно.
Судьба народа не волнует вас, —
Ему на нарах вы всегда найдёте место.

Воруй, гуляй, российская шпана.
Здесь дуракам и подлецам закон не писан.
Идёт без объявления гражданская война —
Попранье вековых и заповедных истин.

В России что ни день – напасть иль пагуба,
И криминальному альянсу нет конца.
Российский дом наш стал похож на пагоду:
Средь «крыш» ни совести не видно, ни лица.

Надела лучший я наряд из «гардеропа»,
Но вам почудилось – в селе моя родня.
Интеллигенция у нас, не как в «европах», —
И как никто, она поймёт меня.

Из шарфика и платья сшит мой блáйзер,
И брюки перешиты из старья,
Но ведь глаза прохожего – не лазер:
Не душу видит, – выгляжу как я.

А я иду в поношенном берете, —
Сама себе модель и кутюрье,
В мечтах о будущем, о солнце и о лете,
И рада, что жива и не в тюрьме.

Читала в школе я ещё Спинозу,
Сдала и минимум, и максимум прочла.
Но в той стране, где ценят «ностра козу»,
Судьба к начитанным и умным зла.

Я знаю, кто такой Дали не понаслышке,
Не только, что духи он в форме губ.
Такие умные всю жизнь читала книжки,
Так почему же мир со мной жесток и груб?..

В стране, где горе от ума, – все знают,
Народ здесь плохо переносит умный вид.
Но интуиция шепнёт: ждёт жизнь иная,
Не рай, но всё ж не наша «се ля ви».

Одна, Тефаль, ты думаешь о нас.
Мы о себе и думать—то устали.
Перебродили вина в уксус уж и в квас.
Мы – плоть от плоти, ты одна – из стали.

Как облака над океаном гнал пассат,
Так нас ветрами перемен болтало.
Пусть твой краснеет временами термостат,
А нам теперь стыдиться не пристало.

Продали недра мы, а также ум и честь.
Судьба и наша участь незавидны.
Быть может, совесть где—то ещё есть.
Без термостата, правда, и её не видно…

Жить и писать стихи!
Выше есть счастье ль мне?!
Только пусть будут тихи
К бедам моим сопричастники,

Которые, то бишь, соседи
Панельной моей «хрущёвки».
Мы так в ней, пардон, осели,
Что нет столь надёжной верёвки,

Которой бы из колодца
Жизни без денег, удачи
Вытащил тот, кому «хотца»,
Нас, кто живёт на сдачу

От тех хрущёвских авансов,
Какими бросались с трибуны.
Теперь—то у нас нет ни шанса.
Когда—то и мы были юны,

Полны надежд и амбиций,
Строили замки из пыли…
Теперь нас заели пиццей
И жить в «хрущёвках» забыли.

Мой слух оскорблён, мои чувства рыдают.
Настали, скажу вам, для них времена.
Я знаю, конечно, и хуже бывает —
Когда там цунами, чума иль война.

Беде характерно своеобразье —
Но есть в ней начало, есть пик и конец.
У нас же – хроническое безобразье,
Названье ему: эгоист, хам, подлец.

Годами для них создавались условья:
Сто лет процветает культ хамства и масс.
Отброшены в прошлое званья, сословья, —
Одним поют пойлом таких разных нас.

В бордель превратилась страна православья:
Невинность здесь девы давно не блюдут,
Пьют пиво и курят, ругаются славно,
И матом любого таким обкладут!

А, может, обложат. Точней, облажают.
Не в терминах суть, в содержании слов.
Никто никого здесь не уважает,
Чуть что, превращаемся тут же в послов,

В том смысле, что нас кой—куда посылают,
Пока доберёшься, получишь инфаркт.
В дорожку такого ещё пожелают,
И выдадут сразу в то место грин—карт.