Эдуард Асадов - Избранное

Только нет, не жду я перемены.
Наша встреча? Есть ли в ней нужда?
Впрочем, он и сам-то в эти стены
Не придёт, пожалуй, никогда.

Но он пришёл. Негаданно, нежданно…
Войдя, смутился, робко помолчал…
Потом спросил Галину Николавну
И в дверь жены чуть слышно постучал.

Она сидела с кипою тетрадей
Перед столом, не поднимая глаз.
И шум услышав, молвила не глядя:
— Вам перцу, тётя Шура? Я сейчас!

А возле шкафа над солдатским строем
Пыхтел малыш. Его малыш. Его!
И так вдруг захотелось взять героя,
Прижать к себе, и больше ничего…

Как все нелепо! Мирная картина —
Жена и сын! И не его семья…
И, вновь взглянув на тоненькую спину,
Он тихо молвил: — Галя, это я…

Она не ожидала этой встречи.
И точно от внезапного толчка,
Он видел, как спина её и плечи
Вдруг, покачнувшись, дрогнули слегка.

И всё же, если честно говорить,
Об этом часе думала Галина.
Пусть с ней расстался. Но не может быть,
Чтоб не пришёл он посмотреть на сына!

Ведь сколько раз бессонными ночами
Она решала, как себя держать,
Во что одеться? Что ему сказать?
И долго воспалёнными глазами

Смотрела в ночь, в заснеженную даль,
Боря в душе обиду и печаль.
На все: на труд и на улыбки даже
У хрупкой у неё хватало сил.
Все было ясно, как кивнёт, что скажет,
Но время шло, а он не приходил.

А жизнь вокруг бурлила, клокотала,
Серёжка рос весёлый, озорной,
И боль её сдавалась, отступала,
Сменяясь на спасительный покой.

И вот сегодня точно выстрел грома
Былое вдруг плеснул через края —
Раздался голос близкий и знакомый,
Сказавший тихо: — Галя, это я…

Взглянув назад, Галина быстро встала.
Пошла… Остановилась перед ним.
И тут слова, что прежде подбирала,
Вдруг разом улетучились как дым.

Решала встретить сухо, деловито.
А с губ слова иные сорвались.
И вместо: — Здравствуй, тронута визитом! —
Она сказала: — Ну входи, садись…

Нет, он почти совсем не изменился,
Вот разве только малость похудел.
Немного подбородок заострился,
Да волос чуть, пожалуй, поредел.

А так все тот же: статный, кареглазый,
Все с тем же взлётом смоляных бровей,
Все так же мягко произносит фразы,
Да, перед нею он — её Андрей!

Её? Да нет же, не её, понятно!
А всё-таки зачем же он пришёл?
Ну, посмотреть на сына, вероятно,
А сын за мамин спрятался подол.

И, распахнув глазёнки удивлённо,
Из-под бровей насупленных глядит,
Как незнакомец, словно бы смущённо,
О чем-то тихо маме говорит.

— За то, что я… Ты извини, Галина…
Впервые за такой солидный срок
Решил вдруг навестить тебя и сына…
Но ты поверь: иначе я не мог!

Прийти — ведь это значит объясняться,
А что я мог сказать тебе тогда?
Двоим, я знал, бессмысленно встречаться,
Коль между ними выросла беда.

И я не мог… Ты понимаешь, Галя?
Придя, услышать горький твой упрёк.
И там, в тайге, и после, на вокзале,
Я думал, собирался… И не мог…

Она молчала, у окошка стоя,
Подставив щеки струям ветерка,
И только пальцы быстрые порою
По раме барабанили слегка.

Все тот же профиль, та же нежность кожи
И та же синь больших спокойных глаз.
Знакомо все до мелочей, и всё же
В ней было что-то новое сейчас.

Быть может, в том и пряталась причина,
Что вместо пышных золотых волос
Венок из двух тугих, тяжёлых кос
Кольцом лежал на голове Галины.

От этого казалось, что она
Чуть выше стала ростом и моложе.
Той и не той была теперь жена,
То мягче вроде б, то как будто строже…

Одно мешало в этот час Андрею
Назвать её красивой до конца —
Шрам, что, полоской тонкою белея,
Бежал под глазом поперёк лица.

Но при любви что значит эта малость?
Любовь? А разве он её хотел?
Ведь он же сам писал тогда про жалость…
И гость, смутясь, неловко покраснел.

— Я часто думал про тебя, про сына…
Чего искал я? И куда забрёл?
Нашёл я привлекательность, Галина,
А красоты душевной не нашёл.

Нет, ты не думай, я её не хаю,
Какой мне смысл туманить ясный свет?
Она, быть может, вовсе не плохая,
Да вот тепла в ней подлинного нет.

Она красива, в этом нет секрета.
Улыбка, голос, горделивый взгляд…
А мне порою красота вся эта —
Как будто в будни праздничный наряд.

И не глупа, и инженер хороший,
А вот понять ни разу не могла,
Что жизнь без дружбы, ласки и тепла
Становится нередко скучной ношей.

И сам не понимаю: в чем причина?
Последний год все думаю, брожу…
Все так нескладно… Но прости, Галина,
Что я сейчас былое бережу…

— Нет, ничего… — Галина усмехнулась. —
О том забудь. Раз хочешь, говори.
Но грусть твоя не поздно ли проснулась?
Ведь тут не год, а вроде б целых три…

И чуть в сердцах не обронила фразу:
«Ты все о ней… О трудном, о своём…
А вот не вспомнил, не спросил ни разу:
А что же я? Как мы-то здесь живём?»

И, будто в мысли заглянув Галины,
Понуря взгляд, Андрей проговорил:
— Небось считаешь, что тебя и сына
Я позабыл? А я не позабыл.

Я вижу вас. Но ты о том не знаешь.
Ну хочешь, вот скажу тебе сейчас,
Где ты с Серёжкой вечером гуляешь?
В том сквере, где палатка «Хлебный квас».

Сказать по правде, мне ужасно стыдно,
Таясь, вот так за вами наблюдать.
Молчи. Я знаю, как тебе обидно,
И знаю все, что можешь ты оказать!

Я много думал… Трудно нам, не спорю.
И всё же я решил тебя спросить:
Скажи, могла б ты, пересилив горе,
Вдруг разом все мне тяжкое простить?

Нет, я совсем не тороплю решенья.
Но помни: та не новая жена!
Что было там? Ошибка… Увлеченье…
— Предательство! — отрезала она.

Негромкий голос будто слит из стали.
Андрей в глаза ей быстро посмотрел,
А в них такие молнии сверкали,
Что он, смутясь, на миг оторопел.

— Ты был на фронте, шёл сквозь пламя боя.
Ответь же: кем считался там у вас
Боец, который, оробев душою,
Мог бросить друга в самый трудный час?

А разве час мой легче был в ту пору?
Недели две, как сняли бинт с лица,
И… будем откровенны до конца…
Мой «стан чудесный» превращался в гору…

С таким лицом куда мне было деться?
Но верилось: он любит… Ничего!
И чтоб в трюмо напрасно не смотреться,
Я закрывала попросту его.