Эдуард Асадов - Избранное

И дождалась… Но говорить про это
Нет, право, ни желания, ни сил.
Припомни сам то «радостное» лето!
И вспомни только, как ты поступил…

Нет, я тебя, Андрей, не упрекаю.
Зачем упрёк? Да в нем ли суть сейчас?!
Ошибка? Я ошибки понимаю,
Но тут все было хуже во сто раз!

Речь шла не просто про меня с тобою
И не про то, кто жёстче, кто нежней
Нас было трое, слышишь, Громов, трое!
И третьему ты был всего нужней!

Не ты встречал тогда его с цветами,
А Варя, друг… сердечная душа!
Не ты сидел бессонными ночами,
Склонившись над кроваткой малыша.

Порой хворал он… Тронешь ночью темя,
Оно огонь… Губешки шепчут: «Пить!»
А ты, быть может, с кем-то в это время…
Да нет, чего уж… Хватит говорить!

И что за толк, что ты на нас порою
Глядишь, былое вспоминая вновь?
Без громких фраз, пойми хоть раз душою,
Ты сам все предал: сына и любовь!

Такому трудно отыскать забвенье,
Вчера ли то случилось иль давно.
Любовь хрупка. И после оскорбленья —
Пусть и жива — не та уж все равно!

Тебе сегодня худо. Понимаю.
Не потому ль ты и пришёл сюда?
А если бы, скажи мне, та, другая,
Была б добрей и лучше, что тогда?

Постой, не спорь! Резка я, может статься,
Могу же я хоть раз такою быть!
Ведь ты пришёл в нелёгком разобраться,
Пришёл узнать, смогу ли я простить?!

У женщин не всегда хватает силы
Быть твёрдыми. Поверь мне, я не лгу.
Что ж, за себя б я, может, и простила,
Но за него не в силах, не могу!

К чему смягчать? Не хмурься и послушай.
Пойми хотя бы сердцем наконец:
Предатель-муж почти не муж, Андрюша!
Отец-предатель вовсе не отец!

Пять лет недавно минуло Серёжке.
Он в той счастливой, боевой поре,
Когда любая палка во дворе
Легко летит то в птицу, то в окошко.

Над ним шумят седые тополя,
Сияет солнце что ни день щедрее,
По-майски улыбается земля,
Задорною травою зеленея.

В углу двора, где тает бурый снег
И прячется последняя прохлада,
Большой ручей, звеня, берет разбег
И мчит к воротам пенистым каскадом.

И здесь с Алёшкой, лучшим из друзей,
Борясь с волной и свистом урагана,
На время превращается Сергей
Из пацана в лихого капитана.

Пусть не фуражку носит голова,
Не бескозырку с надписью «Грозящий»,
А просто шлем, и то не настоящий,
С полоской букв: «Вечерняя Москва».

Не в этом суть, а в том, что «храбрый флот»,
Не раз бывавший в гибельных сраженьях,
Идёт сейчас отважно на сближенье
С «врагом», что в страхе замер у ворот.

Но в миг, когда раздался первый выстрел
И в воду рухнул «вражеский матрос»,
Алёшка вдруг задумчиво присвистнул
И, посмотрев направо, произнёс:

— Гляди, Серёжка, за соседним домом,
Там, где забор… Да вон же, позади,
Опять стоит тот дядька незнакомый.
К тебе небось. Поди же, посмотри.

Через плечо приятельское глядя,
Сергей сказал с суровым холодком:
— То папа мой, а никакой не дядя,
И я уж с ним давным-давно знаком.

Потом медаль потрогал на груди,
Поправил на нос сползшую газету
И звонко крикнул: — Папа, заходи!
Иди, не бойся! Мамы дома нету!

Отец взглянул на сына, улыбнувшись,
На миг, примерясь, посмотрел во двор,
Потом, вдруг по-мальчишески пригнувшись,
Одним прыжком преодолел забор.

И, сидя на скамейке возле сына,
Он жадно гладил плечи малыша
И повторял: — Да ты совсем мужчина!
Орёл! Герой! Матросская душа!

Потом умолк. И, с тона разом сбившись,
Притиснул к сердцу: — Ах ты, мой матрос! —
«Матрос» же вдруг спросил, освободившись:
— А ты принёс?
— Ну как же… вот… принёс!

И развернул упрятанный в бумагу
Большой зелёный парусный фрегат.
Он лихо мчался под пунцовым флагом.
— Ну как, ты рад? — И сын ответил: — Рад!

Затем, спросив о мощи урагана,
Серёжка вдруг, смутившись, замолчал.
И, проследив за взором мальчугана,
Взглянув назад, Андрей поспешно встал.

Войдя, как видно, только что во двор,
Стояла Галя, строгая, немая,
Портфель тяжёлый к боку прижимая
И глядя прямо на него в упор.

И он, как школьник, разом растерявшись,
Как будто что-то удержать спеша,
В одно мгновенье, вдруг вперёд подавшись,
Схватил и крепко стиснул малыша.

Он, как птенца, прикрыл его собою
И всей спиною чувствовал сейчас —
Да, именно затылком и спиною! —
Укор и холод темно-синих глаз.

Укор и холод… Острые, как жало.
Но что оказать, когда она права?!
На миг вдруг в горле странно защипало…
Слова? Да нет! Нужны ли тут слова?!

Укор и холод… Нет, не в этом дело!
Все было здесь и больше и сложней.
Укор… Но разве так она смотрела?
И разве это подымалось в ней?!

Сияло солнце, вешнее, большое,
Бежал ручей во всю лихую прыть…
А у скамьи стояли молча трое,
Ещё не зная, как им поступить.

Да, Галя, это трудная минута.
Но стать иной, скажи, смогла бы ты?
Ведь после стужи даже самой лютой
Цветут же снова рощи и цветы!

Хоть, правда, после зимней непогоды
Не все деревья расцветают вновь.
Однако то не люди, а природа.
Природе же неведома любовь!

Молчит Галина… Может быть, впервые
За много лет так трудно ей сейчас.
И только слезы, светлые, большие,
Бегут, бегут из потемневших глаз…

Когда мне имя твоё назвали,
Я даже подумал, что это шутка.
Но вскоре мы все уже в классе знали,
Что имя твоё и впрямь — Незабудка.

Войдя в наш бурный, грохочущий класс,
Ты даже застыла в дверях удивлённо, —
Такой я тебя и увидел в тот раз,
Светлою, тоненькой и смущённой.

Была ль ты красивою? Я не знаю.
Глаза — голубых цветов голубей…
Теперь я, кажется, понимаю
Причину фантазии мамы твоей.

О, время — далёкий розовый дым, —
Когда ты мечтаешь, дерзишь, смеёшься!
И что там по жилам течёт твоим —
Детство ли, юность? Не разберёшься!

Ну много ль, пятнадцать-шестнадцать лет?
Прилично и всё же ужасно мало:
У сердца уже комсомольский билет,
А сердце взрослым ещё не стало.

И нету бури ещё в крови,
А есть только жест напускной небрежности.
И это не строки о первой любви,
А это строки о первой нежности.