Сергей Соколкин - Соколиная книга

Александру Худорожкову

Там,
где гудит страна, предвосхищая сечу,
и незачатый плод кричит из бездны дней —
там всем нам танцевать за голову Предтечи
и, получив ее, не знать, что делать с ней.

О бедный мой народ, разверившийся в Слове,
на горе и крови свой замесивший хлеб,
беззубым ртом опять свистаешь клич соловий
и точишь лезвиё впотьмах своих судеб.

Искупят сыновья отцовскую проруху.
И день придет, когда сердца отпустит ржа.
Но не дано нам знать,
подняв на ближних руку,
как светел Божий лик
на полотне ножа…

Глаз мертвой девушки чуть-чуть подслеповат.
В него война глядится, словно в воду.
И видит сквозь него слепой солдат
кровавый путь в Господнюю свободу.

Се попущенье пасмурных времен,
где в гневе поднял камень брат на брата, —
в бесславной бойне не оценит он
и не опустит дула автомата.

И тени искореженных друзей,
взывая к мщенью, восстают из праха.
И ангел – в окровавленной слезе —
взмахнув крылом, сползает на рубаху

и черный штык.
А враг придет назад,
как подлый тать…
И, повернувшись к Богу,
обняв холодный труп, сидит солдат
и мертвым глазом смотрит на дорогу.

Господа офицеры великой Российской Империи,
где теперь ваши души,
прельщенные духом извне?!
За задворки свобод заплатили вы золотом веры,
и —
без царя в голове —
вы его обрекли на земле.

Ах, как поздно настигло в родимой чужбине
раскаянье…
И земли трубный глас
всколыхнул в вас сыновью любовь,
когда с русской Голгофы
уже раздавались стенания
и, дымясь, заливала Отчизну невинная кровь.

Час настал, господа,
причащаться крови Государевой,
Он грядет в темноте ваших душ,
что попрали Закон.
А пока вечный зверь раздувает бесовское зарево
в православной державе.
И имя ему – легион…
Посему, господа, ныне, присно «отступники» —
имя нам:
ни Царя, ни России, ни Веры уже за душой.
До Суда вам лежать под парижской свободы
руинами,
прорастая из тьмы
нашей русской плакун-трын-травой.

Ну а правду о вас, что залита вином и помоями,
нам испить суждено —
до забытого всеми креста.
Русь простила давно,
над своими рыдая изгоями.
О заблудших сынах Богородица молит Христа.

Господа, честь имею,
блаженное воинство белое.
Пусто в Храме.
И лишь, проступая на желтой стене,
в ровном свете лампадок
встают за Святым на коне —
господа офицеры
Предвечной Российской Империи.

На ладони высохла земля,
проросла в веках блокадным хлебом.
И в глазах, сливающихся с небом,
встали насмерть русские поля.

И покуда жить еще могу,
я к ответу мертвых призываю,
их землей сырою попрекаю —
каждой пядью,
отданной врагу.

Вдоль по ветру от Лобного места,
где от призраков стонет стена,
православье отпев в черных мессах,
свой престол утвердил сатана.

И толпа,
что давно уж не ропщет,
честь-хвалу воздает наяву
бесу,
чьи окаянные мощи
не ложатся никак в трын-траву.

И сквозь землю грядут по ступеням
эти души,
объятые тьмой.
На свету же их влажные тени
превращаются в смог над Москвой.

И в моленьях насущному хлебу
всем нам видеть в единственном сне:
в блеске молний
по черному небу
мчится всадник на белом коне.

Я был убит врагами на рассвете.
И был сожжен.
И был развеян прах,
он им осел на треснувших губах.
И этот день запомнил долгий ветер.

И стал я мертвым ангелом у Бога.
Разверзлись все могилы на земле,
нащупав души в наступившей мгле.
А для живых торилась в ад дорога.

И наливалась кровью мертвых раса.
В один окоп слились погосты те.
Бог был доволен.
В вечной мерзлоте
вставала Русь.
Я ждал своего часа.

Где мосты сожжены, и деревни погублены
и где воздух тлетворный бесплоден и слеп,
где могучие россы под корень подрублены,
там цветет наш корявый,
безрадостный хлеб.

И где катит тягуче —
с последними силами
смерть-старуха свой крест на скрипучей оси,
окопалась земля родовыми могилами
среди глада и мора великой Руси.

Божья милость известна заране —
всё свое испытать на горбу.
Проступает чужое сознанье
в запечатанном черном гробу…

С мыслью дикой и внешностью трупа
от себя не нашел и следа.
Лишь козлиную мерзость нащупав,
осознал вдруг – попал я куда.

Всяка нечисть набилась:
в повале
гады скользкие тыкались в бок.
Непотребные девки стонали,
пеной жаб обспускав между ног.

В предвкушении пёсьего князя,
как гнилушки светясь в темноте,
натирались из печени мазью
некрещеных умерших детей.

А сожрав лягушачьего кала
с порошком из костей мертвецов,
пучеглазые ветры пускали
в беззащитно-гнилое лицо.
И на том затянувшемся бале,
закрутив в беспредельный тупик,
черти пьяные в душу плевали,
на нательный мой крест наступив.

Кровью тварей погубленных —
милость
протекла, как заря, поутру.
На устах, что в блевоте дубились,
зачалось Слово чистое вдруг.

Помогите мне встать!
Над собою
получил я свободу уму.
Снова день.
Но какою ценою —
я уже не скажу никому.

– Бог ты мой, что за свара клубится
в поднебесной твоей, не пойму…
Святогор выходил из светлицы
в чисто поле —
в кишащую тьму.

Грозны тучи крыла распластали,
буйны ветры секут из-под ног,
и змеевы поганые стаи
наползли в перекрестья дорог.

– Или некому, братия, боле
за отеческу землюшку лечь?!
Шип змеиный и посвист соловий
заглушают родимую речь.

Эх, людишки – обмякли, ослабли,
поприжались, как блохи в шерсти, —
нет чтоб меч навострить или саблю,
им бы ноги скорей унести…

– Что я вижу – уж не с медовухи ль?
Свищут молоньи, тешится гром.
Три носатых, прозрачных старухи
тащат по полю кованый гроб.
– Что ж, приспело, наверное, время…
Размахнулся вдоль гиблых дорог,
порубил все змеиное племя,
огляделся вокруг.
Занемог.

Красно солнце приходит все реже,
сила буйная в теле гниет,
мать сырая земля уж не держит,
поотвыкла – тяжел для нее.