Луиш де Камоэнс - Сонеты

Когда мое страданье - искупленье
За все ошибки, сделанные мною,
Как видно, мне назначена судьбою
Двойная мука за мое терпенье.
И если вздохи, бледность, униженье
Напрасны и пощады я не стою,
Сеньора, ляжет тяжкою виною
На совесть Вашу все мое мученье.
Но если вновь, вооруженный луком,
Слепец грозит меня подвергнуть мукам
За верность, не нарушенную мной,
Поскольку Вас никто ведь не накажет,
Пускай навек Амур меня обяжет
Страдать за то, в чем только Вы виной.

Владычица, подайте мне устав,
Чтоб за любовь я пребывал в ответе:
Поскольку Вас одну люблю на свете
Я выполню его, не возроптав.
Лишь видеть Вас не отнимайте прав
А все иное будет пусть в запрете.
О данном не посетую обете,
Не оскорблю Ваш несравненный нрав.
Когда для Вас такие просьбы тяжки
Тогда подайте, рассудивши здраво,
Тому, чтоб умер я, устав любой.
Но коль и этой не найду поблажки
То буду жить и доле без устава,
Одною счастлив горькою судьбой.

Любовь, меня питающая ядом,
Продли мне жизнь, чтоб я увидеть смог,
Как две звезды, чей свет мне сердце сжег,
Взирают на меня померкшим взглядом,
Как годы, проносясь над вешним садом,
Иссушат свежий розовый цветок,
Как в пышных косах золотой поток
Серебряным прольется водопадом.
Всему перемениться суждено,
И чувства переменятся, сеньора,
Но запоздавшая любовь смешна.
Рыдайте - Вас отвергнут все равно;
Так месть моя свершится - пусть не скоро,
Но все-таки настигнет Вас она.

Когда любимый изменил, солгал,
Простить не в силах пастуху обмана,
Взяла в мужья подпаска Далиана,
За грех чужой себя же наказав.
Доверчивую нежность, кроткий нрав,
Цветенье щек, пылающих румяно,
Отравит время поздно или рано,
Но жизнь с немилым горше всех отрав.
Прекрасный плод сорвали злые руки,
Завял в пустыне стебель горделивый,
Весенний луг холодной стал скалой.
Нарушенная клятва, боль разлуки,
Неискренняя страсть, расчет фальшивый
Сгубили прелесть красоты былой.

Вновь Далиана, взяв веретено,
Расплакалась без всякого предлога;
Вновь Лаурениу гнетет тревога,
И ревностью чело омрачено.
Она любила Силвиу давно,
Но ей закрыта к милому дорога;
Когда своих забот на сердце много,
Чужим не соболезнует оно.
И Лаурениу рыдает, горе
Не в силах пережить, и вместе с ним
Рыдает лес, его печали вторя:
- О, почему угодно судьбам злым,
Чтоб жили в несогласье и раздоре
Два сердца, чей союз нерасторжим?

Когда на середину небосклона
Яснейший Пастырь поднял факел свой,
И манит коз, измученных жарой,
Прохладных вод живительное лоно,
И укрывает ласковая крона
Замолкших птиц, и в тишине лесной
Одни цикады, несмотря на зной,
Унылого не прекращают звона...
И Лизу плачущий, не зная сна,
К Натерсии взывает - той из нимф,
Что бессердечней всех: "Меня погубит
Страданье - ты другому отдана,
А он тебя не любит", - эхо с ним
Вступает в спор: "...она... тебя не любит.

Ты эту ленту мне дала в залог
Любви, и, ощущая боль утраты,
Я на нее смотрю, тоской объятый,
И думаю: о, если бы я смог
Увидеть косу - золотой песок,
Затмивший все рассветы и закаты,
Которую нарочно расплела ты,
Чтобы душе моей сплести силок!
Ты ленту мне дала, чтоб облегчилась
Немыслимая тяжесть этой страсти;
Я принял дар, от долгих мук устав.
Пусть полностью болезнь не излечилась:
"Нет целого - достаточно и части",
Гласит любви неписаный устав.

Когда лучей искрящийся хрусталь
Пришла пора просыпать в мир Авроре,
Пастушка Низе уходила в горе
Из мест родных в неведомую даль.
Она взывала к небесам - ей жаль
Загубленного счастья, и во взоре,
Который блеском затмевает зори,
Ручьями слез расплескана печаль:
"Сияй, Аврора, вспыхни ярким светом,
Чтобы восхода алая струя
Несла покой сердцам, тобой согретым,
Но знай, что беспредельна скорбь моя,
И помни, что отныне в мире этом
Пастушки нет несчастнее, чем я".

Была такая на душе отрада,
Что я забылся и, отбросив страх,
Погряз в запретной страсти, в дерзких снах
И сам себя обрек мученьям ада.
Черты иного, памятного взгляда
Мне удалось прочесть в ее глазах,
И под напором чувств разбилась в прах
Рассудка ненадежная преграда.
Был мачехой загублен Ипполит
Коварной Федрой, что в чаду порока
И вожделенья потеряла стыд.
За смерть его безвинную мне мстит
Теперь Амур, и до того жестоко,
Что сам своей жестокостью убит.