Герман Мелвилл - Стихотворения и поэмы

Пусть в Палате Погод на года
Погодный закон разочли до сотых,
Но чайка с бакланом всегда
Знали, что дует ветер туда,
Куда вихрем несет их.

Веры — стары, но в смене мод
Ветшать назначено ученьям.
Но Орм от учений к морю ушел
И к Раковине — древнейшей, какую нашел —
Ухом приник со смиреньем.
Тут Голос — дальний, ровный гул —
Дрогнет ли он? сорвется ль с тона?
Его породила Пучина Морей —
И Истина, самотожественная непреклонно.

В расщелинах текучих скал
(Голубые Горы — к хребту хребет)
Слух оглушен — он эха искал,
Но эха в морях нет,
Там жизни голос гаснет без следа,
С ним — сердца чаянье и разума мечта.

Воле волн, что флот несметный подгоняют к битве смертной,
Человек на милость отдан — мученик немилосердный.

Я — древнее безжалостное Море:
Я тем безжалостней, чем больше кроткой ласки
В моем, крушеньями не сытом, взоре.

Тот вон вздыбленный гребень огромного вала
Не драконий ли рог, шлющий вызов горé?
Неудержно безумные воды ярятся —
Но голубка в гнезде и Христос на Горе!

Я славлю, исцелен, безжалостное Море —
Четверку ангелов, властителей пучин;
Целебно даже их жестокое дыханье,
Где свежесть той росы, чье имя — розмарин.

От ваз остались черепки —
Распались танца звенья,
Где солнечный играл фонтан,
Развал и запустенье.
Меж лавров разрослась трава,
Паук опутал кроны,
И в печку брошен Аполлон
На известь для Маммоны.

Снизу, от долин измерзших,
От седых лесов,
Сверху, от косматых взгорий,
Льется бубенцов

Звон веселый — в такт усталой
Поступи коняг,
Что везут крестьян понурых
Под овчинами в санях;

А как съехалися к месту,
Вылезли тотчас
И снежок сшибают с шапок,
На дворе топчась

Прямо пред маркграфским замком,
Где из года в год
Праздник — ночь его рожденья —
Средь зимы их ждет.

Зал — весь в ветках остролиста!
Весь в свечах — престол!
Званых — что по веткам ягод,
Звавший — не пришел!

Сладко ль подданным на пире
От таких примет:
Пуст престол, недвижна чаша —
Знать, владыки нет!

Хор поет… Гостей обходят,
Всем служа равно,
А у той, ничейной чаши,
Как заведено,

Древний, важный чин справляют;
Но к гостям сойти
Добрый граф не соизволил
Милосердьем во плоти.

Но никто и не помянет
Имени его;
Пыль на чаше, на престоле —
Что им до того?!

Отчего он не явился —
Не томит гостей:
Немы, как одры мужичьи
У златых яслей.

Ах, весь год труда искупит
Эта ночь, когда
Черный хлеб творится белым,
И вином — вода.

Мох на столпах аттических ворот —
Здесь дом в зеленых зарослях таится.
Но кто в безмолвии живет?
Счастлив или печален тот,
Кто пожелал от мира удалиться?

Здесь дышит все немою тишиной;
Никто здесь не гуляет по аллеям…
Кому же мил удел такой?
И благо или зло покой,
Который здесь со тщанием лелеем?

Мне вспомнились ночью фламандцы-пьянчуги,
Крестьяне у Тенирса на полотне.
(Мысли гнетут,
Спать не дают…)
В убогой лачуге расселись пьянчуги,
Зевают и носом клюют.

Хлебнув на досуге, уснули пьянчуги,
Им в душной каморке уютно вполне.
(Мыслей галоп —
Боль и озноб…)
В убогой лачуге пригрелись пьянчуги,
Сдвинув шляпы на лоб.

Бессонный, я вижу — блаженны пьянчуги,
Глаза их пустые прикрыты во сне.
(Мыслей тиски
Ломят виски…)
В убогой лачуге хмельные пьянчуги
Спят, и сны их легки.

Вот, Он убивает меня;
но я буду надеяться.

Сердца, что в бой зовут за собой,
Полны молодым задором,
Неужто дрогнут в споре с судьбой
И страх не сочтут позором?
Неужто, избравши свет,
Его осквернят сиянье,
Ничтожным на поруганье
Предав свой прежний обет?

Неужто Время, все сокруша,
Сломает нас? Неужели
Вдруг к торгашам метнется душа,
Об их возмечтав уделе?
Обрушится ль веры столп,
Забыв в испытаньях рока,
Что Правда так одинока
Средь вымыслов шумных толп?

Горит по воле Цезаря флот,
Пожар милей пораженья!
Так пусть все узы огонь пожрет,
Коль в узах лишь искушенье.
Не гнись под натиском бед,
Пусть мглу победит отвага,
Хоть свет предаст, а присяга
Все та же: да будет свет!

Не зря считается игрой
Абстрактного мышленья строй.
Но форму дать и жизнь вложить
В то, что без нас не стало б жить,
Расплавить пламя, лед зажечь
И ветер мрамором облечь,
Унизиться — но презирать,
Прозреть — но точно рассчитать,
Любить — и ненавидеть, чувство
Иакова — вступая в бой
Хоть с богом, хоть с самим собой —
В себе лелеять, — вот искусство.

София — пышный исполин —
Взметнулась в вышину:
Искусство! Мне — твоих глубин
Жемчужину одну.

Покой и зной, всевластье сна,
Стоит сиесты тишина,
Как в океане — штиль;
Вот так же воздух был сонлив,
Когда убила, заманив,
Сисару Иаиль.

Мой гондольер ленив и вял,
Но вдруг конец весла шального
В старинный стукнулся портал,
В ответ — щелчок засова!
Решетка звякает — бог мой!
Там, наверху, — призыв немой,
Как дивно этих глаз сиянье
Как страшно взгляда заклинанье!

Знал я опасности роковые —
Гнев человека, ярость стихии,
Был в чреве морском,
Меж белой акулой и черным китом;
Во вражеский тыл пробирался тайком,
И неотступно мне вослед,
В проказе с головы до пят,
Брели, обнявшись, Зависть и Навет.
Все так. Но этот взгляд…
«Эй, гондольер! Ты спишь? Проснись!»
И тотчас прочь мы унеслись.
А я все думал, вот так штука,
Здесь оскандалилась наука,
Сирены водятся на свете,
Сирены встречным ставят сети!