Анна Присманова - Близнецы (стихи)

В моей природе два начала,
и мать, баюкая меня,
во мне двух близнецов качала:
кость трезвости и кровь огня.

Но кровь и кость, два равных рвенья,
вступив с младенчества в борьбу,
отметили мою судьбу
печальным знаком раздвоенья.

О музыка, тебя ли слышу
я над собою по утрам?
Ты крест в мою вставляешь крышу,
и дом — не дом уже, а храм!

Всесильная, одна ты можешь
и кровь, и кость в себя вобрать.
Ты мне едва ли жить поможешь,
зато поможешь умирать.

Судьба дала мне часть крыла
перо, но я в ином скелете
давным-давно уже была
с крылом на этой же планете.

Меня ко сну вела звезда,
а утро, над листвой пылая,
выталкивало из гнезда,
когда пернатою была я.

Дубравы сделались лысей,
исчезли древние поверья,
но стая реющих гусей
еще мои носила перья.

И перья дикие неслись вдаль,
над горами и долами…
Потом они спустились вниз,
чтоб шевелиться над столами

певцов, чиновников и дев
надолго прикрепиться к дому
и, до отказа проскрипев,
всё передать перу иному.

Перо (прильнувшее к ребру)
незнатного происхожденья
златому вечному перу
дает чудесное рожденье.

Душа моя отмечена пороком,
но с ней должна идти я до конца.
Она всегда стояла к жизни боком
и видела лишь часть ее лица.

Жизнь полностью рассматривать не смея,
я вижу только профиль бытия.
У матери моей была камея,
такая ж однобокая, как я.

Камея спит, застыв в тугой оправе,
она от всех отвернута лицом.
Но жизнь свою винить она не вправе,
что та ее оправила кольцом.

Кольцо своей чертою золотою
черты камеи украшает, но
уста ее покрыты немотою
и выйти из кольца ей не дано.

Родители забыли положить
в дорогу мне стремление к кипенью.
Я медленно, я смирно стала жить,
умея отдаваться только пенью.
О сердце, над которым голова
неустранимой тяжестью нависла!
Произношу я прежние слова,
но все они полны иного смысла
он стал отчетлив, как весенний день,
а между тем осенний на пороге:
срывает ветр последних листьев сень,
и листья с хрустом ходят по дороге…
Я плохо вижу то, что в вышине
(высь для меня на глубину похожа),
но подготовлена я к тишине
подводного нетронутого ложа.
Не увлекаясь ни добром, ни злом,
совместно жесткой будучи и хрупкой,
я от всего отделена стеклом
с одной необходимой сердцу трубкой.
Лист осени летит, желтит окно
полет нередко вызван высыханьем…
В стекле своем спускаюсь я на дно
с искусственным, как водолаз, дыханьем.
Родители старались положить
в дорогу мне живую волю к бденью.
Но наяву я не пыталась жить,
имея тягу только к сновиденью.

О времени не спрашивай счастливых,
несчастным памятники приготовь:
дай мрамору из золота курсивы
и ангелам дай каменную бровь.

Легко сгорает оболочка тела,
внутри которой угольный костер.
От близких труб деревня закоптела,
но черный крест над ней еще остер.

Эмилия, о дикий сок лаванды,
о лилия, о мертвый соловей!
Таясь от всех ты уносила в ланды
избыток тщетной гордости твоей.

Живут грехи былого поколенья:
порок детей восходит к их отцам.
Но дух cтрадания для окрыленья
дает перо заклеванным cердцам.

И вот Шарлотта с грузной головою
пером гусиным вскрыла бедный кров,
где три сестры во мгле внимали вою
неумолимых северных ветров.

Перо она на редкость крепко держит:
cтроенье из неправильных костей,
к несчастью, в тесноте своей содержит
притушенный огонь больших страстей.

Скрыв страсти под непрочной оболочкой,
держу и я чернильный край крыла.
Дочь лекаря, я пасторскою дочкой
одной из Бронтэ — некогда была.

Увы, для нас в конце, как и в начале,
преграда счастью — внутренний наш суд.
Но вдохновенье, знание печали
и время — неудачников спасут.

Невольно ослабляя напряженье
распластанного в воздухе крыла,
подвластна птица силе притяженья,
как в косном этом мире все тела.

Но хрупкий ком, садящийся на кровы,
на разные поющий голоса,
сбирающий крупицы у подковы,
опять уносится под небеса.

И перьями приподнятая птица
без трепета висит на высоте,
откуда человеческие лица
чуть видимы, как гвозди на кресте.

А человек, уставший от полета,
от содроганий вечного пера,
обычно ищет теплого оплота
гораздо ниже горного ребра,

гораздо ближе к чавкающим недрам
гостеприимной низменной земли
защитницы незыблемой и щедрой,
которой в горе жаждут корабли.

Лишь кость чиновника сидит
над беспросветными листами,
а кровь его в окно глядит
на осень с красными кустами.

Пусть куст — как пламень за стеклом,
как камень — долг, трудов виновник…
C люстриновым своим крылом
похож на ворона чиновник.

Он гнет над знаками скелет
без воли, без негодованья,
но кровь его — лелеет след
от прошлого существованья.

Была чернильница пуста,
гусиные летали перья,
и возле зелени листа
гуляли дикость и доверье.

Там, c ярким жаром пред лицом,
он был в нездешнем освещеньи
он был цыганским кузнецом
в предшествующем воплощеньи.

Судьба, ужель ошиблась ты,
родив меня не музыкантом?
C высоким лбом, c широким
бантом ушла б я в нотные листы…

Бетховен не был мне отцом,
но даст, быть может, мне наследство
к усовершенствованью средство
глухое ухо пред концом.

Пред смертью, тягостно дыша
и чуя над ушами крышу,
ужель тебя я не услышу,
о музыка, моя душа?

Изъяны предков достаются детям,
и внучка болью бабушки больна.
Любовью звали бабушку,
и этим моя судьба предопределена.

О бабушка, жила ты в желтом доме,
где рукава сходились на спине.
Остался желтый облик твой в альбоме,
а рукава — ты завещала мне.

Как два пути с единым назначеньем,
живут во мне раздельно кровь и кость.
Стремится кровь к тебе своим теченьем,
но кость моя — тебе незваный гость.