Сергей Юрасов - Василий Теркин после войны

Нет, казалось, такой силы,
Русской, собственной, своей.
Но опять стоит Россия
У кремлевских у дверей.

Срок иной, иные даты,
Мысли были не легки…
Вышли, встретили солдата
Оборванцы земляки.

Вышли молча, не спросили
Ни о чем… Стоит не свой.
Только бабы голосили
У соседа за стеной.

— Всю родню арестовали
В дни, когда ты брал Берлин…
— Вот за что вы воевали, —
Шопотом сказал один.

— Воевали — обещали
Волю дать, а дали вот…
— За народ вы воевали,
Вышло всё наоборот…

Был солдат слуга народа,
С честью думал доложить:
Воевал четыре года,
Воротился из похода,
А теперь желаю жить.

Дом родной, жена и дети,
Брат, сестра, отец и мать —
Всё погибло и на свете
Некому тебе писать.

На земле всего дороже,
Коль имеешь про запас
То окно, куда ты можешь
Постучаться в некий час.

На походах, заграницей,
В чужедальной стороне
Ах, как бережно хранится
Боль-мечта о том окне!

А у нашего солдата,
Хоть войне давно отбой,

Ни окошка нет, ни хаты,
Ни хозяйки, хоть женатый,
Ни сынка, а был, ребята, —
Рисовал дома с трубой.

И бездомный, и безродный,
Придавив зубами стон,
Земляков ел суп холодный
После всех и плакал он.

Ел за домом, у канавы,
С горькой, детской дрожью рта,
Плакал, сидя с ложкой в правой,
С хлебом в левой — сирота.

Плакал, может быть, о сыне,
О жене, о чем другом,
О себе, что знал: отныне
Плакать некому о нем.

Должен был солдат и в горе
Закусить и отдохнуть,
Потому, друзья, что вскоре
Ждал его далекий путь.

Путь далекий — до болота,
До лесной глуши лежал:
Там в лесу остался кто-то,
Мстил властям и друга ждал.

Грозен счет, страшна расплата
За милльоны душ и тел,
Уплати — и дело свято,
И вдобавок за солдата,
Что в войну осиротел!

Дело было на базаре —
Инвалид безногий пел:
Про войну, и про пожары,
Про товарищей удел.

На груди его медали
За Москву и за Берлин…
Люди слушали, вздыхали,
Милостыню подавали,
Кто полтинник, кто алтын.

Над медалями солдатский
Орден Славы боевой…
Люд рабочий, люд крестьянский
Слушал горестно его.

И глядели, и вздыхали
За безногих, за больных,
Бабы слезы вытирали
И, жалея, вспоминали
Про сынов, мужей своих.

Оборвалась песня сразу —
Грозный окрик:
— Разойдись!
Ты опять завел, зараза,
Агитацию на жизнь!

И толкая в хвост и в гриву,
К инвалиду сквозь толпу
Пробирался мент по виду —
Боров с звездочкой на лбу.

— Тоже ж мне нашелся Тёркин!
И, схватив, как ломовик,
Он порвал у гимнастерки
Выгоревший воротник.

Отшвырнул ногою шапку,
Чтоб рассыпались гроши,
Инвалида взял в охапку —
— Разойдись! — и потащил.

Кто был рядом, те слыхали
Жалобный калеки стон,
Кто был рядом, те видали
Боль-слезу в глазах — за что?

И тащил калеку боров,
Как мешок крупы какой,
Ни протеста, ни укора
Не раздалось над толпой.

Расступались для проходу,
Провожали позади…
Мент тащил, крича народу:

— Разойдись и осади!
И никто не смел, казалось,
Заступиться, подойти,
Только вдруг в толпе раздалось:

— Эй, приятель, погоди.
Видит мент: стоит какой-то,
Не дает ему пройти, —
— Осади!
— Да ты постой-ка,
Раньше парня отпусти.

В жизни часто так бывает:
Мент опешил — кто такой?
Инвалида выпускает,
И калека за толпой
В миг исчез, как за волной.

Но опомнясь, свирепеет
Боров-мент: за пистолет,
Только парень был смелее —
Раз ногой — нагана нет!

— А, ты так! — и парню в челюсть,
Так, что челюсть подалась,
Тот пригнулся и, не целясь,
Хряснул мента промеж глаз.

Мент был сытый, береженный,
Дармовым добром кормленный,
На измученной земле
Отоспавшийся в тепле.

Сдачу дал рукой в перчатке,
Сам уверен, не кричит,
Парень знал, что в этой схватке
Он слабей: не те харчи.

И опять схватились с жаром,
Об ином уже не речь, —
Ладит парень от ударов
Хоть бы зубы уберечь.

Но покуда парень зубы,
Сколько мог, свои берег,
Двинул мент его, как дубом,
Да не в зубы, а под вздох.

Охнул парень: плохо дело,
Плохо, думает боец,
Хорошо, что легок телом —
Отлетел, а то б — конец…

Устоял — а сам с испугу
Но такого дал леща,
Так, что собственную руку
Чуть не вырвал из плеча.

Чорт с ней! Рад, что не промазал.
Кулаки ведут свой счет,
Мент глядит и правым глазом
Наблюденья не ведет.

Двое топчутся по кругу,
Словно пара на лугу,
И глядят в глаза друг другу:
Зверю — зверь и враг — врагу.

Драка — драка, не игрушка:
Хоть огнем горит лицо,
Но и мент уж красной юшкой
Разукрашен под яйцо.

Бьются двое на базаре,
Загорожены толпой,
Чтоб никто не видел пары,
Чтоб никто не видел парня,
Парня с русой головой.

Парня в старой гимнастерке,
Кто такой — никто не знал,
Только дед один в опорках
Вспомнил вдруг:
— Да это ж Тёркин!
Ванькин сын! Вот это дал!

Как на древнем поле боя,
Грудь на грудь, что щит на щит,
Вместо тысяч бьются двое,
Словно схватка всё решит.

Бьется Тёркин, бьется бравый,
Так, что пыль идет горой,
То народ и власть-держава
Словно спор решают свой.

Бьется Тёркин, бьется бравый,
Так, как бился на войне,
И уже рукою правой
Он владеет не вполне.

Кость гудит от раны старой,
И ему, чтоб крепче бить,
Чтобы слева класть удары,
Хорошо б левшою быть.

Кровь из носа, но однако,
В самый жар вступает драка.
Мент — он горд, и Тёркин горд;
Тот — за власть, тот — за народ.

— Бей, не милуй. Зубы стисну,
А убьешь, так и потом
На тебе, как клещ, повисну,
Мертвый буду на живом.

Добрым людям люди рады,
Ну, а ты другим силён:
Бить калеку — твой порядок?
Нам хомут — тебе закон?

Кто ж ты есть? На фронт — так нету,
Молодец среди овец,
Человек по всем приметам, —
Человек ты? Нет. Подлец.

За калеку и за этот
Замордованный народ…
Ах, ты вот как! Бить кастетом?!
Ну, держись, собачий рот!
Драка всякая близка мне, —