Дмитрий Быков - Военный переворот (книга стихов)

Если б молодость знала и старость могла
Но не знает, не может; унынье и мгла,
Ибо знать — означает не мочь в переводе.
Я и сам ещё что-то могу потому,
Что не знаю всего о себе, о народе
И свою неуместность нескоро пойму.
Невозможно по карте представить маршрут,
Где направо затопчут, налево сожрут.
Можно только в пути затвердить этот навык
Приниканья к земле, выжиданья, броска,
Перебежек, подмен, соглашений, поправок,
То есть Господи Боже, какая тоска!
Привыкай же, душа, усыхать по краям,
Чтобы этой ценой выбираться из ям,
не желать, не жалеть, не бояться ни слова,
ни ножа; зарастая коростой брони,
привыкай отвыкать от любой и любого
И бежать, если только привыкнут они.
О сужайся, сожмись, забывая слова,
Предавая надежды, сдавая права,
Усыхай и твердей, ибо наша задача
не считая ни дыр, ни заплат на плаще,
не любя, не зовя, не жалея, не плача,
Под конец научиться не быть вообще.

Спасибо тебе, Господи, что сроду
Не ставил я на что-нибудь одно.
Я часто шел на дно, хлебая воду,
Но ты предусмотрел двойное дно.
Все точки я растягивал до круга,
Друзей и муз затаскивал в семью.
Предаст и друг, изменит и подруга
Я спал с пятью, водился с восемью.
Но не было ни власти и ни страсти,
Которым я предался бы вполне,
И вечных правд зияющие пасти
Грозят кому другому, но не мне.
О двойственность! О адский дар поэта
За тем и этим видеть правоту
И, опасаясь, что изменит эта,
Любить и ту, и ту, и ту, и ту!
Непостоянства общего заложник,
Я сомневался даже во врагах.
Нельзя иметь единственных! Треножник
Не просто так стоит на трех ногах.
И я работал на пяти работах,
Отпугивая призрак нищеты,
Удерживаясь на своих оплатах,
Как бич, перегоняющий плоты.
Пусть я не знал блаженного слиянья,
Сплошного растворения, — зато
Не ведал и зудящего зиянья
Величиной с великое ничто.
Я человек зазора, промежутка,
Двух выходов, двух истин, двух планет…
Поэтому мне даже думать жутко,
Что я умру, и тут страховки нет.
за все мои лады и переливы,
за два моих лица в одном лице
О Господи, ужель альтернативы
Ты для меня не припасешь в конце?
Не может быть! За черною завесой,
за изгородью домыслов и правд,
Я вижу не безвыходный, безлесый,
Бесплодный и бессмысленный ландшафт,
Но мокрый сад, высокие ступени,
Многооконный дом на берегу
И ту любовь, которую в измене
Вовеки заподозрить не смогу.

Виноград растет на крутой горе,
непохожей на Арарат.
Над приморским городом в сентябре
виноград растет, виноград.
Кисло-сладкий вкус холодит язык
земляники и меда смесь
Под горой слепит золотая зыбь,
и в глазах золотая резь.
Виноград растет на горе крутой.
Он опутывает стволы,
Заплетаясь усиком-запятой
в буйный синтаксис мушмулы,
Оплетая колкую речь куста,
он клубится, витиеват.
На разломе глинистого пласта
виноград растет, виноград.
По сыпучим склонам дома ползут,
выгрызая слоистый туф,
Под крутой горой, что они грызут,
пароходик идет в Гурзуф,
А другой, навстречу, идет в Мисхор,
легкой музыкой голося,
А за ними — только пустой простор,
обещанье всего и вся.
Перебор во всем: в синеве, в жаре,
в хищной цепкости лоз-лиан,
Без какой расти на крутой горе
мог бы только сухой бурьян,
В обнаженной, выжженной рыжине
на обрывах окрестных гор:
Недобор любезен другим, а мне
перебор во всем, перебор.
Этих синих ягод упруга плоть.
Эта цепкая жизнь крепка.
Молодая лиственная щепоть
словно сложена для щипка.
Здесь кусты упрямы, стволы кривы.
Обтекая столбы оград,
На склерозной глине, камнях, крови
виноград растет, виноград!
Я глотал твой мед, я вдыхал твой яд,
я вкушал от твоих щедрот,
Твой зыбучий песок наполнял мой взгляд,
виноград освежал мне рот,
Я бывал в Париже, я жил в Крыму,
я гулял на твоем пиру
И в каком-то смысле тебя пойму,
если все-таки весь умру.

Устал постель себе стелить,
В подушку бедную скулить…
О времена, о нравы:
Все перед нами правы.
Устал стирать свои носки,
Страшиться старческой тоски,
И немощи недужной,
И помощи натужной.
Устал от комплекса вины
За то, что отдал без войны
И Трою, и Елену,
Устал искать замену.
Устал от общества пустот,
В глазах которых я не тот,
Устал искать критерий
Республик и империй.
Устал скрываться и таить,
Устал спиваться и поить,
Читая даже в тостах
Похмелье девяностых.
Устал казаться силачом,
Мостить болото кирпичом
И песни о болоте
Кончать на звонкой ноте.

Понимаю своих врагов.
Им и вправду со мною плохо.
Как отчетлива их шагов
неизменная подоплека!
Я не вписываюсь в ряды,
выпадая из парадигмы
Даже тех страны и среды,
что на свет меня породили,
И в руках моих мастерок
что в ряду овощном фиалка.
Полк, в котором такой стрелок,
неизбежно терпит фиаско.
Гвозди гнутся под молотком,
дно кастрюли покрыла копоть,
Ни по пахоте босиком,
ни в строю сапогом протопать.
Одиночество — тяжкий грех.
Мне чужой ненавистен запах.
Я люблю себя больше всех
высших принципов, вместе взятых.
Это только малая часть.
Общий перечень был бы долог.
Хватит названного — подпасть
под понятье "полный подонок".
Я и сам до всего допер.
Понимаю сержанта Шмыгу,
Что смотрел на меня в упор
и читал меня, будто книгу:
Пряжка тусклая на ремне,
на штанах пузыри и пятна
Все противно ему во мне!
Боже, как это мне понятно!
Понимаю сержантский гнев,
понимаю сверстников в школе
но взываю, осатанев:
хоть меня бы кто понял, что ли!
Человек — невеликий чин.
Положенье мое убого.
У меня не меньше причин
быть скотиной, чем у любого.
Кошка, видя собственный хвост,
полагает, что все хвостаты,
Но не так-то я, видно, прост,
как просты мои супостаты.
Оттого-то моей спине
нет пощады со дня рожденья,
И не знать состраданья мне,
и не выпросить снисхожденья,
Но и гордости не заткнуть.
Выше голову! Гей, ромале!
Я не Шмыга какой-нибудь,
чтобы все меня понимали.

Она любила Баха, но не нас.
С тех пор мы все не можем слушать Баха.
В невинном "фуга" слышится фугас.
О память, память, осквернитель праха!
В любой толпе теперь я узнаю
нас, потаенно знавших друг о друге:
Всех, кто любил любимую мою,
И, упустив, возненавидел фуги.
Одна и та же горечь на губах.
Теперь мы тайный орден "Контрабах".
Задуматься: и чем грозит разрыв?
Несчастный друг, простреленный навылет!
Отвергнутым любовником прослыв,
Сколь многих он теперь возненавидит!
Пейзаж, который видел их вдвоем;
Полуподвал, подъезд, пролет, проем,
где поцелуй их обжигал прощальный;
весенний дождь, осенний окоем
Как бы хрустальный, блин.
Как бы хрустальный!
И Тютчев неповинно вставлен в ряд,
И бедный Блок за ним попал под молот:
влюбленные стихами говорят
И в результате слышать их не могут.
Прощаясь с ней, прощаешься со всем,
Что лучшего имел и бросил в топку.
Осталось только худшее. Зачем
Мне худшее? Я вынесен за скобку,
А Бах себе звучит. Ему плевать,
Что в связке с ним цитата и кровать.
Она любила море, ананас,
Жасмин, сирень, челесту, контрабас,
Халву, весну, зеленые чернила…
Да что там Бах! Не снисходя до вас,
Меня она действительно любила.
Не только крыши, улицы, дворы
Я сам о ней свидетельствую, воя,
Я сам себе противен с той поры,
Как кровь и ржавь проигранного боя,
Как белый свет, в котором, на беду,
Я всякую секунду на виду.